Земля под копытами - [142]

— Уважаемые товарищи! От живой души своей и тела в результате больших критических переживаний отрываю сегодня трибуну и кладу безвозмездно на алтарь сельского очага культуры. Так разрешите в эти фанфарные минуты прощания с самим собой, вчерашним, путем речи самоутвердиться на вершине возможностей. Три дня я не ел, не пил, а исключительно думал головой, и пришел к мысли, что нам, товарищи, надо думать в широких масштабах и выше. Передового у нас много, но еще наблюдаются отдельные недостатки и с ними будем нещадно бороться, потому критика и самокритика — главный фактор роста. Большую часть вины беру на себя, я на своем участке тоже недоработал, повернувшись лицом до частного сектора, каковым является личное хозяйство в количестве одной коровы, двух кабанов и огорода. В то же время, как еще один пример несознательности, скажу, что моя соседка не первый год является рассадником колорадского жука. А также отдельные представители колхозного крестьянства, некоторые из них присутствуют здесь, производят вылов рыбы запрещенными орудиями, в этом вопросе давно следует разобраться милиции, а может, еще и дальше. Много нерешенных вопросов выходит сегодня на арену, голова моя переполнена мероприятиями, как озеро приливной водой, но наблюдается недостаток слов. У каждого своя работа, а в работе человек открывается в своих высоких моральных качествах, на полную силу, и каждый получит за то от высших инстанций место на доске Почета. А кто сознательно нарушает наш закон, как вышеупомянутая моя соседка, кто сам себя обкрадывает и живет исключительно в собственном соку, мы того морально осудим. Старого багажа нам не надо, порядок есть порядок, а безответственности в этих вопросах мы не допустим. В таком разрезе общих указаний и подытоживаю. Я кончил. Бурные аплодисменты.

Все, кто стоял поблизости, захлопали в ладоши. Сластион поклонился, сошел с трибуны, вскинул ее на плечи и попер дальше по улице, к сельскому клубу. А я рысью домой, чтоб побыстрее бабке рассказать. Поспешаю, а мысли в голове снуют. Вроде бы ничего такого Йосип Македонович и не сказал, чего бы не знал раньше, а душу вот как разбередил. Не пойду больше к полтавскому берегу за рамками, решил, пропади оно все пропадом, чтоб я в таких годах закон преступал, обкрадывал родную природу, что уж, куска хлеба у меня нет? Есть хлеб, есть и к хлебу. Но когда завернул на свою улицу, малость поостыл: чего рыбе зря пропадать, думаю, завтра еще схожу, в последний разок, выну рыбку, а рамки кину на середке Днепра, чтоб глаза больше не мозолили. А уж у двора, когда калитку открывал, постановил так: это лето еще поплаваю, охота ведь побольше поймать, скоро дочка с внуками приедет, от рыбки не откажутся, и с собой сушеной захотят взять. А зимой скажу бабке: хватит, мать, рамок боле не плети, у тебя в душе страха нету, а у меня есть — прижмет инспекция к ногтю, так и пенсии не хватит штрафы платить…

Да што там о зиме думать, когда лето пока на дворе…

27

Если уж рассказывать, так не со Сластиона начинать надо, а с себя. Пообедал я в тот день в колхозной столовой и думаю: вертеться мне еще, как белке в колесе, до полуночи, до утренней росы, пока комбайны работают. Рабочий день у колхозного агронома ненормированный, тем более в уборочную. Дам, думаю, себе роздых и сыграю с директором школы в шахматы. Наши с ним шахматные перегоны, с переменным успехом, к тысячной партии подходят. Поставил я машину на боковой улице, чтоб глаза никому не мозолила, и уселись мы у директора на веранде за шахматным столиком.

Первую партию я проиграл, вторую выиграл. Знаю, в поле пора ехать, а оторваться не могу. В азарт вошел. Контровую давай, говорю. Сыграли контровую — я проиграл. Еще одну, говорю, последнюю. Выиграл. Ну, теперь уж точно последнюю, контровую, директор настаивает. Расставили шахматы, играем, но мне уже что-то не играется. Думаю не о том, как ходить, а больше о горохе, семенной горох надо было в хранилище засыпать. Сделал ход и звоню кладовщику. Как там, спрашиваю, не сырой ли горох от комбайнов идет? И сырой не идет, и сухой не идет, докладывает кладовщик, стоят комбайны.

— Почему стоят?

— А я почем знаю, они мне не докладывают.

А я обещал вечером в район доложить, что семенной фонд засыпан. Смотрю на доску и фигур не вижу. Хожу, лишь бы походить, только б проиграть скорее — и выигрываю! В приподнятом настроении — выиграл турнир! — мчусь в поле. Подъезжаю к мостику через овраг и собственным глазам не верю: трибуна навстречу идет. В черных лаковых туфлях. И такая трибуна, что я таких трибун и на областных совещаниях не видел: разукрашенная, резная, с деревянными шишечками сверху. Следом детвора бежит и бабки с дедами ковыляют, да несколько дачников. «Невероятно, чтоб трибуна сама шла, да еще и в лаковых полуботинках, среди лета, — думаю, — это у меня от мозгового перенапряжения во время игры кровоизлияние какое-то начинается».

Тут становится трибуна на мосту и поднимается над трибуной Йосип Македонович Сластион. При полном параде, темный костюмчик, белая сорочка, красный галстук.

— Куда это ты, Македонович, несешь общественный инструмент, — спрашиваю.