Земля под копытами - [143]

— Дарю сельскому очагу культуры, чтоб люди ученые выступали и говорили, кому что надо для нашего дальнейшего расцвета вперед.

— Для дальнейшего расцвета надо больше работать и меньше говорить.

— Завтра иду в бригаду, а тебе, товарищ агроном, рассекречу свои данные про эту трибуну. Когда будешь докладывать с нее про ход уборки зерновых, не утаи, как в горячую пору с директором школы в шахматы играл и выиграл со счетом 3 : 2, честно расскажи людям про эти тенденции в своей жизни, иначе онемеешь навек, такая это трибуна.

— Откуда ты знаешь?! — вскрикнул я. Кто это мог видеть, кто мог слышать, еще ведь тепленькие стоят фигуры на шахматной доске.

— А я теперь все про всех знаю, открылось мне в результате больших переживаний и моральных мук моих.

Я нажал на газ. Что здесь скажешь, да и в поле надо спешить.

— Не спеши к комбайнам, товарищ колхозный агроном, ты им все равно не поможешь, один в канаву свалился, за краном уже послали, а у другого вал поломался, и там инженер порядок соответственно наводит. Лучше послушай мою короткую речь, регламент мой уже кончается… И будет эта речь в разрезе твоих недостатков, над которыми надо работать.

Сластион поправил галстук, кашлянул, как заправский оратор, и сказал так:

— Уважаемые товарищи! Что у кого болит, тот про то и выступает. Это уж такая трибуна, что не даст сбрехать. Не берите пример с меня, был я в большом авторитете, пока плотничал, а надулся как индюк — лопнул по всем показателям, а на данном этапе нам такие не нужны. Каждая душа свою работу знает, вот пусть своего и придерживается, насколько позволяет грамота и способности. У кого есть соображение руководить, пусть руководит, уважая законы нашего социалистического общежития, руководить — это тоже нелегкий хлеб, рубаха, правда, на плечах не мокнет, но для головы трудность большая, и пониже спины часто бьют. А у кого соображение окна-двери делать, пусть окна-двери делает, без этого нам тоже нет движения вперед, и вопрос дверей и окон — вопрос вопросов. Слава нашим руководителям и столярам соответственно слава, а кто в горячее время уборочной кампании норовит в холодок, тот не сегодняшний представитель, а вчерашнего дня. Уважаемые товарищи, может, это мое последнее выступление, потому что с этой минуты становлюсь новым человеком и иду добровольно на рядовые работы, отрывая себя от трибуны с кровью. Так не подпирайте меня регламентом, а разрешите еще сказать и по вопросу шапок. Не покупайте дорогих — бобровых, не шапка наш главный показатель, и фактор шапки не спасает нас от падения по всем остальным показателям, в чем и убедился на собственном опыте. Я кончил. Бурные аплодисменты…

Похлопал я и поехал в поле. С тех пор Сластиона не видел и ничего не могу сказать о химерах, про которые слыхал, но не одобряю. Хотя скажу честно: что-то он во мне задел своей речью. И до сих пор, когда в клубе выступаю, за Сластионову трибуну не становлюсь. Не то что верю в чудеса, а все же так как-то спокойнее. Может, и правда ему от больших переживаний что-то открылось?..

28

К чему зря языком болтать, если веры мне нет? Председатель сельсовета уже вызывал. Это, говорит, тебе во сне привиделось, и не распространяй предрассудков, хоть ты и уборщица в клубе, а все одно боец культурного фронта, в штате состоишь. Не придержишь язык, говорит он мне, снимем с должности. Какая там у меня должность, главная я над веником, отвечаю, а сама думаю: снимут — плохо будет при моем здоровье без должности, при должности легче человеку прожить. Утром прибежишь, махнешь веником у крыльца, чтоб видели, была, мол, — и на свой огород. А день к ночи катится, тогда уже весь клуб подметаешь, тогда и семечек наплевано, и окурков набросано, спина одеревенеет, пока подметешь, но за спасибо гроши никто не платит, работать везде надо.

Председателю не перечу. Торжественно обещаю замок на рот повесить и ключ ему отдать, а сама про себя думаю: «Может, и кошельку моему наснилось, что десятку из него взяли, а возвращать никто так и не собирается?» Пошла к Сластионихе, так и так, говорю, перед тем как улететь, твой Йоська десятку у меня занял, обещал выслать позже; это, мол, пока доберусь, а там будет полное обеспечение. По сию пору шлет, чтоб его пьявки выпили за эту десятку. А Сластиониха слушать не хочет: кто занимал, тот пусть и отдает, а я за мужнины долги не ответчик. И по селу ругала меня, мол, про ее Йоську небылицы выдумываю. С той поры я рот на замок. Да гори оно все, не было, так и не было. Только про свою десятку как вспомню — душа болит. За живым человеком не пропадет, так считала, когда занимала. А теперь поди узнай, каким его считать — живым или временно мертвым?

Было это в день аванса. Подмету, думаю, — и в лавку: ситчик привезли, обещала продавщица оставить в подсобке на платье. Подмела, в фойе пол мокрой тряпкой вытерла, тут слышу — шум возле клуба. Выхожу на крыльцо: Сластион трибуну на себе тащит, а за ним детвора со всего села. Я спрашиваю:

— На кой ты, Македонович, тянешь нам еще одну бандуру, когда тут не успеваешь и с одной пыль стереть?

— Так надо, — отвечает он из-под трибуны. — Поскольку я перевоспитался в результате моральных переживаний, и теперь для себя — ничего, а все для людей.