Земля под копытами - [144]

Поставил Сластион ношу свою на край крыльца, поднялся по ступеням — и за трибуну. Ну, думаю, как начнет теперь балакать, опоздаю в лавку, отдадут девчата кому-нибудь мой ситчик. А он и правда ухватился за край трибуны, как человек на быстрине за обломок лодки, и давай докладывать:

— Уважаемые товарищи! Мой регламент исчерпался, но хочется говорить еще. Подытоживая свои предыдущие выступления, выступаю в общих масштабах. Все мы видим, что Сластиона вчерашнего дня нет и быть уже не может. Есть Сластион исключительно новый. Но пока что я, обновленный, пребываю в единственном экземпляре, в масштабах села и шире все должны сделать шаг вперед в моральном отношении…

И вдруг в кабинете директора Дома культуры зазвонил телефон. Длинно, без перерыва, как по межгороду. И так громко, вроде бы целая сотня телефонов, а то и две, и все из кабинета директора, а еще штук тысяча летают в небесах, как ласточки, казалось, что и небо гудёт, я даже уши зажала ладонями, у меня уши слабые, с той поры, когда муж покойный спьяну по голове ударил. Сластион телефон услыхал, кинулся в клуб, рванул двери кабинета, а двери замкнутые. Он ко мне. Щеки надул, красные стали, как помидоры, и весь он враз какой-то не такой сделался, вроде жила какая внутри его раскрутилась и правит им.

— Где ключ? — не кричит, ором орет. — Давай ключ! Это мне сверху звонят!

А у меня ключа нет, директор ключ от своего кабинета никому не доверяет, будто золото там у него находится, а не ободранный стол, по которому шары гоняют. Сластион — назад, и пузом об дверь, да двери у нас не фабричные, в колхозной мастерской деланные, дерева не жалели, хоть бомбу закладывай. И пузцо у него — не то, что было, пока на должности состоял. Отлетел от дверей, ровно мяч, — и на трибуну на самый верх с ногами влез. Руки протянул и голову задрал, слова сказать не может, губы дрожат, и зубы стучат, как решета у веялки, только стонет эдак чайкой:

— Я!.. Я!.. Я!..

Увидела я такое дело и говорю:

— Йоська ты наш Македонович! Ежели б тебе крылья, да кто подтолкнул — высоко б взлетел, так уж тебе охота!

Он на меня сверху вниз смотрит, чудно так… Гляжу, у Йоськи сквозь рукава перья прорастают, а на плечах пиджак по шитому порется, и черные седлышки, где крылышки начинаются, выпирают уже. Мне аж в грудях сдавило: такую одёжку ни за что извел! А Сластион крыльями своими машет, как петух на заборе, когда кур соседских пугает.

— Я!.. Я!.. Я!..

Пыль от крыльев — коромыслом, где какая соринка или бумажка была — поднялась и понеслась, я потом неделю цельную не подметала. Только вот крыльями машет, подскакивает на трибуне, а взлететь не может. А телефон заливается, ровно подгоняет Сластиона, пятки жжет: скорей, скорей! Он прыг с трибуны и ко мне — за десяткой, про которую я уже рассказывала. А крылья по земле тянутся.

— Ты, гражданка, — говорит, — тенденций в душе не имей, будто не верну. Вышлю спецкурьером, только прибуду на место и должность займу.

— Дело-то неверное. Высоко взлетишь, Македонович, — высоко падать.

— В разрезе перспектив я буду там по высшей категории.

А по высшей категории разве не падают, думаю себе. Еще как! После войны у меня директор кирпичного завода квартировал, паек ему по высшей категории шел. Так поднабрался тот директор как-то и давай ко мне подкатываться. А я смолоду не любила того, чтоб в нетверёзом виде, да как пугану его — вверх тормашками с печи летел, ногу сломал, два месяца в гипсе пролежал, и с директоров сняли его, хоть и справку сам себе написал, что, мол, при исполнении служебных обязанностей. Хотела рассказать Сластиону про директора, я такая, ежели что придет в голову, дышать не могу, пока не расскажу, но он десятку взял — и рысью через дорогу, в колхозный двор. Где бежал, следов ног на песке не оставил.

Кузнец из мастерской выглянул, куда, спрашивает, лететь собрался, Македонович? Сластион только вверх пальцем показал, не остановился. Все бегом, мимо кузницы, весовой и прямиком через бурьян — к сенажной башне. А на башне лестница железная аж до самой маковки. Йоська ухватился за перекладину и полез. Вот, думаю, как знал, зачем строил, а его еще за эту башню колошматили…

Солнышко уже за ферму садилось. Железную крышу в розовый цвет покрасило, и крылья Сластионовы на солнце из белых розовыми стали. Лысинка на голове и та розовела, как фонарик на бакене. Никогда еще таким красивым Македоновича не видела. Гляжу и думаю: вот сильно захотел человек полететь — и крылья выросли. А я после войны мечтала на киномеханика учиться, чтоб каждый вечер кино смотреть, да председатель колхоза на курсы не пустил, некому было на свиноферме работать. Значит, плохо хотела, потому и не отпустил. А если бы, как Сластион, — никому не удержать.

Влез он на самый верх, стал на край крыши, крылья расправил, оттолкнулся ногами — и в воздух. Ему бы чуток повыше, чтоб высоту набрать. А тут, хоть крыльями и машет что есть мочи, а живот книзу тянет. Я уж и не верила, что полетит, — снижаться он стал. Но над кузницей выровнялся и снова высоту набрал. Вот уже наш Македонович выше клуба, выше тополей в саду, выше ласточек — у меня в голове закружилось, а как ему! Описал круг над селом, будто прощался, и все выше, выше, пока чуть заметной для глаз точкой не стал, птицей небесной, а вскорости и вовсе растаял в розовом от солнца небе. Тут только вспомнила я про свой ситчик — глядь на часы, лавка уже закрылась. Волоку в клуб трибуну, не стоять же ей на крыльце, — скоро директор появится, а он у нас строгий, — волоку и ругаю себя: нужны они мне, Сластионовы летания, столько времени на него сгубила!