Земля несбывшихся надежд - [121]

— Как можно не боготворить человека, который умер от того, что был слишком учтивым, чтобы отказаться от плохой еды? — говорит он о Будде.

Он видит, что я выглядываю из дверей, и зовет меня в гостиную.

— Иди сюда, — шепчет он, похлопывая рядом с собой, чтобы я садилась. Я бегу к нему. Он, как обычно, взъерошит мои волосы.

— Почему ты еще не спишь? — спрашиваю я.

— А который час?

Ну вот, он снова не совсем отчетливо произносит слова. Я хихикаю в ладошки. Я никогда не видела в этом особого вреда. Я видела только неимоверно умудренного мужчину, радуясь своим возмутительным мыслям. Бутылка виски у него всегда находилась «случайно», а эффект от нее был забавным. Когда дядя Севенес был таким, то обсуждал со мной взрослые проблемы, и мы оба знали, что он будет говорить об этом. Я толкала его пальцем в большой живот, и мой палец тонул в складках жира.

— Потряси животом, — приказывала я, и тут же весь его живот начинал дрожать. За этим следовал взрыв неконтролируемого смеха.

— Шшш, — предупреждал он, засовывая бутылку с виски глубже между подушками. — Ты разбудишь Рисовую Маму.

— Кого? — спрашивала я.

— Дающую Жизнь, вот кого. На Бали ее дух живет в фигурках, сделанных из пучков риса. Со своего деревянного трона в семейном амбаре она охраняет урожай, которым щедро одарила рисовые поля. Ее святость такова, что грешникам запрещается входить к ней и брать хоть одно зернышко от ее фигурки.

Дядя Севенес грозит мне пальцем. Нет никакого сомнения, что он пьян.

— В этом доме наша Рисовая Мама — это твоя бабушка. Она хранительница грез. Присмотрись получше, и ты увидишь, что она восседает на своем деревянном троне, держит в своих сильных руках все наши надежды и мечты, великие и маленькие, твои и мои. И годы не изменят ее.

— О! — вскрикиваю я и в воображении рисую бабушку, не слабую и часто грустную, а, как Рисовая Мама, сильную и великолепную, тело которой усыпано зернами риса, она держит все мои спящие мечты в своих крепких руках. Очарованная этой картиной, я опускаю голову на дядин живот, словно на подушку.

— Дорогая, дорогая Димпл, — он вздыхает с грустью. — Если бы только ты всегда оставалось маленькой. Если бы только я мог защитить тебя от твоего же будущего, от тебя самой. Если бы я только мог быть, как шаманы Инну, которые могут, находясь далеко, ударить в барабан и заставить оленей плясать, пока не придут охотники. Пока не придет их смерть.

Бедняга дядя Севенес. Я была слишком мала, чтобы понять, как это может быть, чтобы демоны и духи быстро гнались за ним по пятам с огромными горящими, словно у крокодила в темноте, глазами. Они преследуют. Преследуют. Преследуют. Я лежу у него на животе, наивная, и думаю, может быть, шаман уже где-то ударил в свой барабан и охотники уже приближаются? Возможно, поэтому он всегда танцует на улице румбу, меренгу и ча-ча-ча?

— Рождение — это всего лишь отсроченная смерть, — говорит дядя, его теплое дыхание пахнет виски. Потом он берет билет в спальный вагон и едет в опасные, странные районы Таиланда, где можно исчезнуть без следа, где девушки обладают невообразимо гибкими телами и излучают камасалия (любовные флюиды), благоухающие, словно свежие цветы китайской сливы личи.

Все еще нуждаясь в чем-то, чему он даже не может дать названия, дядя Севенес едет в Порт-о-Пренс на Гаити, где общается с лекарями вуду, черные ауры которых внушают мистический ужас. Он зачарованно смотрит, как они открывают врата к духам и показывают ему двух существ, которых зовут Зид и Адель. Он прислал открытку с большим водопадом, где «все то и дело входят в транс, с их губ срываются странные, неузнаваемые слова, а сами они бессознательно корчатся на камнях».

Все эти годы я хранила письма с фотографиями, где он стоит у подножия гигантских египетских пирамид. «Наконец, я понял, как чувствуют себя муравьи, находясь у нашего порога», — пишет он неразборчиво. Он спит в пустыне под удивительным небом из миллионов звезд и идет по морю из мертвых птиц, их крошечные глаза и клювы усыпаны кружащимися песчинками, теми, что никогда не прекратят свой блуждающий путь по пустыне, пьет крепкое молоко верблюдов и замечает, как громко они жалуются, когда их нагружают. Их ступни такие же большие и такие же мягкие, как чапачти. Дядя Севенес ест сухой, как камень, хлеб и с удивлением наблюдает за тем, как маленькие мыши прибегают, будто из ниоткуда, за каждой крошкой, упавшей на песок. Он рассказывает мне, что слово, означающее женщина, хорман, происходит от арабского слова харам, что значит запретная, не мужчины там называют красивых девушек «беллабуз».

Ему предлагают красивых девушек, лежащих на роскошных подушках у бассейна в дрожащей чадре и богатых одеждах и защищенных каменной решеткой, из-за которой они могут наблюдать за жизнью по ту сторону, оставаясь незамеченными. Они смотрят на свое покачивающееся в воде отражение или в старинные круглые персидские зеркала. Их глаза разрисованы блестящими звездами, с красными точками во внутренних уголках. Их груди, покрытые мускусным блеском, и пупки, украшенные драгоценными камнями, сверкают в заходящем солнце, когда они игриво брызгают друг на друга розовой водой. Равнодушный ко всему этому и невозбужденный, дядя Севенес написал: «Неужели я так изнурен? В чем может быть дело?»