Земли обетованные - [167]

И там, на боковой аллее со стороны бульвара Распай, я увидел Павла Цибульку. Мы потеряли друг друга из виду лет пятнадцать назад – с тех пор, как закрылся Клуб неисправимых оптимистов. Павел, бывший посол Чехословакии в Болгарии, чуть не стал жертвой «чистки», в результате которой повесили Слански, в прошлом секретаря Чехословацкой коммунистической партии, и Клементиса – министра иностранных дел. Павел был ближайшим соратником Слански, но ему удалось спастись: в последний момент он сбежал в Париж, где вел скромную жизнь, работая ночным портье в отеле. Пока он подходил ко мне, я вспоминал его обвинения Сартра в том, что тот молчал, когда казнили Слански и его товарищей, поддерживал вторжение советских войск в Будапешт в 1956 году, а главное, осудил диссидента Кравченко, хотя знал, что тот говорил правду. Павел огрузнел, потертое светлое пальто в «елочку» еле сходилось на нем, но его темперамент остался прежним – он был все таким же порывистым. Мы зашли в кафе «Селект». Бывшие члены Клуба теперь собирались в Люксембургском саду, чтобы играть в шахматы, и Павел предложил присоединиться к ним в воскресенье; холод ему не мешал, у себя в Восточной Европе он привык играть на улице в любую погоду. Я спросил, закончил ли он свою книгу о Брест-Литовском мире – труд всей его жизни, которую он без конца переписывал.

– Я кучу сил в нее вложил, но ни один издатель ею не заинтересовался; все же я не теряю надежду – может, когда-нибудь мне встретится нужный человек.

Я спросил его об Игоре, который пропал лет десять назад.

– О нем никто ничего не слышал: ни Вернер, ни Леонид, – ответил Павел. – Небось живет счастливо где-нибудь далеко и думать о нас забыл – что ж, тем лучше для него.

– Послушай, Павел, я летом женюсь на Камилле. Помнишь ее? Мы уже тогда были с тобой знакомы, и я страшно нервничал, потому что ее родители собирались эмигрировать в Израиль. Я хотел бы пригласить всех вас на нашу свадьбу.

Мы подозревали, что собрать в одном зале враждующих родственников, из коих двое пережили болезненный развод, будет непростым делом, но надеялись, что с тех пор их ненависть утихла. Я рассчитывал на то, что мои родители смогут на время забыть взаимные обиды ради счастья их сына, – ведь я ничего больше не просил у них, только потерпеть друг друга несколько часов и при этом даже не обязательно горячо обниматься, улыбаться и петь хором – достаточно просто не портить праздник. Но я ошибся. Из-за наивности или оптимизма. Возникла новая проблема, а я ее не заметил. Камилла тоже.

Проблема заключалась в Жероме.

Жером был поздним ребенком отца и Мари. Непреодолимая трудность для моей матери состояла не в том, что у отца на пятьдесят втором году жизни родился сын, а в том, что он родился от женщины на двадцать лет младше ее. В то время для развода «по вине одного из супругов» другая сторона должна была предъявить всевозможные отвратительные доказательства того, что виновный (или виновная) осквернил священные узы брака. Мой отец, который не мог обвинить мою мать ни в чем, кроме того, что он ее больше не любит, сразу отказался от битвы и не стал оправдываться на суде; таким образом, вину полностью возложили на него, и он вышел после объявления вердикта, по его словам, «раздетым догола, но довольным»: у него была Мари, и благодаря ей он вновь обрел молодость и вкус к жизни. Когда я сообщил матери, что собираюсь жениться, она сразу напряглась: «Прекрасно, дорогой, я рада за тебя, для детей будет очень хорошо, что вы узаконите ваши отношения, но если на свадьбу явится та женщина, я не смогу прийти».

Моя мать никогда не называла Мари по имени – слишком много чести! Она была просто «та женщина». Мать ни на минуту не забывала, что соперница стала любовницей отца еще во время их брака: «И вдобавок она его служащая, подумать только!» Тот факт, что Мари – ровесница Франка, казался ей особенно унизительным. Точно так же она никогда не называла их сына Жеромом, он был просто «ребенок». А то, что Жером родился на три месяца раньше моего сына Лорана, являлось отягчающим обстоятельством: такая ситуация, когда племянник старше своего дяди на три месяца, могла возникнуть только из-за низости мужчин вообще и моего отца в частности: «Нет, дорогой, ты не должен обращаться ко мне с такой просьбой, это равносильно плевку в лицо; может, я старомодна, но придерживаюсь определенных моральных ценностей и никогда им не изменю. В жизни нельзя вытворять что угодно и не нести потом за это ответственность. Меня можно упрекнуть во многом, но я никогда не жила во лжи и не изменяла своим принципам».

Я ни секунды не собирался поддаваться на этот шантаж и устраивать свадьбу без Мари и Жерома. Они были неотъемлемой частью моей жизни. Так же, как мать. Я возвращался к этому вопросу еще несколько раз. Бесполезно. Она не злилась, никогда не повышала голос, просто отвечала: «Нет – значит „нет“, я не флюгер и, по крайней мере, себя уважаю». Среди моих близких было не так много людей, которых я мог попросить о помощи. Жюльетта, моя сестра, разругалась с матерью, поэтому повлиять на нее не могла. В отчаянии я попытался найти поддержку у моего дяди, Мориса Делоне, ее делового партнера. После его отъезда из Алжира прошло почти двадцать лет, но он сохранил неизменным свой акцент уроженца Баб-эль-Уэда и привычку бурно жестикулировать при разговоре: «Что ты хочешь, чтобы я ей сказал? Такая уж она, твоя мать. Мне очень жаль, если она не придет, – значит, от нас на свадьбе никого не будет».