Зеленый дом - [9]

где фуры громоздились в беспорядке.

Вдали угрюмо ухали с утра

орудия, — но сколько там ни ухай,

однако нас на отдыхе не тронь;

и мы лежали, с вечера под мухой,

вдыхая застоявшуюся вонь.

А в лоджиях, со сна еще не в духе,

лишь наскоро перестирнув белье,

почти что нагишом сновали шлюхи

и напевали каждая свое.

И лишь одна — на самом деле пела,

да так, что хмель бродящего вина

выветривался напрочь; то и дело

покачивала туфелькой она.

И, чем-то в песне, видимо, волнуем,

пусть ко всему привыкший на войне,

вдруг встал один из нас и поцелуем

почтительно прильнул к ее ступне;

гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,

мы тот же самый повторили жест,

смеясь, и вновь легли на плащ-палатки

в потемках, растекавшихся окрест.

Винтовки в дыму

В конце дневного перехода

по склону вышли мы к селу;

на виноградню с небосвода

ночную нагоняло мглу.

Зачем не провести ночевки

средь шелковиц и старых лоз?

И пирамидами винтовки

поставил в темноте обоз.

И, отгоняя горный морок,

костер сложили мы один

из лоз, из листьев, из подпорок,

из обломившихся жердин.

Рыдая глухо, как с досады,

на пламя ветер злобно дул,

почти лизавшее приклады

и достававшее до дул.

Одну усталость чуя в теле,

сейчас от родины вдали,

уже не думать мы умели

о горестях чужой земли.

Мы грелись им, необходимым

теплом обуглившихся лоз,

и веки разъедало дымом —

конечно, только им — до слез.

Ночь в лагере

Часовой штыком колышет,

с хрустом шествуя во мраке;

нездоровьем вечер пышет,

наползая на бараки.

Приближая час полночный,

тени древние маячат;

у канавы непроточной

с голодухи крысы плачут.

Полночь проволоку ржавит,

шебурша ночным напилком;

и патрульный не отравит

жизни мошкам и кобылкам.

Ну не странно ли, что травы

зеленеют с нами рядом,

там, где грозные державы

позабыли счет снарядам!

Слушай, как трещат семянки!

Чтоб рука не горевала,

тронь винтовку и с изнанки

проведи вдоль одеяла!

Чуток будь к земному чуду!

Память о добре вчерашнем

дорога равно повсюду

и созвездиям, и пашням.

Лошади под Деллахом

У полка впереди перевал, и пришлось

избавляться в дороге от пушек тяжелых,

а купить фуража на какие шиши?

Интендант покумекал и стал за гроши

продавать лошадей во встречавшихся селах.

По конюшням крестьян началась теснота,

ребра неуков терлись о дерево прясел;

но в зазимок поди прокорми лошадей, —

становились они что ни день, то худей

и глодали от голода краешки ясель.

Позабыв о грядущих вот-вот холодах,

воспрядали от сна оводов мириады,

чуя пот лошадиный, и язву, и струп,

и клубами слетались на храп и на круп,

сладострастно впуская в паршу яйцеклады.

На корчевку, на вспашку гоняли коней, —

словом, жребий крестьянской скотины несладок;

но иные сбежали, — идет болтовня,

мол, за Дравой к исходу осеннего дня

слышно ржание беглых, свободных лошадок.

Демобилизация

На узловой ссадили ополченца

уже почти в потемках, как назло;

забравши скатку, шлем и всё такое

казенное, оставили в покое:

отвоевал, вали к себе в село.

Туда, где свет единственный маячил,

поплелся парень — к городской черте:

но получил жердиной по макушке —

и, не найдя ни торбы, ни горбушки,

он оклемался в полной темноте.

В предместье всё закрытым оказалось:

стояла ночь, уже совсем глуха.

Какой-то дворник сжалился над малым,

пустил поспать в углу за сеновалом

и разбудил до крика петуха.

За городом земля вконец раскисла,

но малый потащился большаком

к себе домой, измотанный и хмурый, —

он так и не нашел попутной фуры

и всю дорогу прошагал пешком.

В который раз на придорожный камень

присел он много времени спустя

и увидал, закашлявшись с одышкой,

село родное, крестик над церквишкой —

и понял, что рыдает, как дитя.

Художник

Прокорма не стало, обрыдли скандалы,

ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;

покашлял художник, сложил причиндалы —

и кисти, и краски — и двинул в поля.

Он всюду проделывал фокус нехитрый:

пришедши к усадьбе, у всех на виду

вставал у холста с разноцветной палитрой

и тут же картину менял на еду.

Он скоро добрел до гористого края

и пастбище взял за гроши в кортому,

повыскреб замерзший навоз из сарая,

печурку сложил в обветшалом дому,

потом, обеспечась харчами и кровом,

на полном серьезе хозяйство развел:

корма запасал отощавшим коровам

и загодя всё разузнал про отел.

Порой, уморившись дневной суматохой,

закат разглядев в отворенном окне,

он смешивал известь с коровьей лепехой

и, взяв мастихин, рисовал на стене:

на ней возникали поля, перелески,

песчаная дюна, пригорок, скирда, —

и начисто тут же выскабливал фрески,

стараясь, чтоб не было даже следа.

Военнопленный

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,

в мундире еще, чтоб трудился, как все,

покуда хозяин спасает державу, —

расчистил бы непашь к осенней росе,

чтоб истово пни корчевал в непогоду,

справлял бы в хозяйстве любую нужду,

чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,

по залежи горестной вел борозду.

Однако на фронте поставили точку,

хозяин вернулся: такие дела.

Хозяйка ему подарила сорочку

и с грушами штрудель в дорогу спекла.

Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,

не место в хозяйском дому чужаку, —

но год, проведенный средь горной усадьбы

развеял по родине дальней тоску.

В капустном листе — настоящее масло,

по-щедрому, так, что не съешь за присест;

однако горело в душе и не гасло

прощанье, хозяйкин напутственный крест.