Зеленый дом - [10]

И странную жизнь он себе предназначил:

в единую нитку сливались года,

он вместе с косцами по селам батрачил,

однако домой не ушел никогда.

Поселенцы

Разрешенье на жительство дал магистрат,

и трава потемнела в лесу, как дерюга, —

на окраину в эти весенние дни,

взяв мотыги и заступы, вышли они,

и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,

сколотили на скорую руку заборы, —

каша весело булькала в общем котле,

и по склонам на грубой ничейной земле

созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат,

и угрюмо глядели навстречу прохожим —

только голод в глазах пламенел, как клеймо;

им никто не помог, — лишь копилось дерьмо,

всё сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,

корешки раскисали меж прелого дерна,

на опушке бурел облетающий бук,

где-то в дальнем предместье ворочался плуг, —

но пропали без пользы упавшие зерна…

И мороз наступил. В лесосеках опять

подряжались они, чтоб остаться при деле, —

пили вечером чай на древесном листу,

и гармоника вздохи лила в темноту.

Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

Контуженный

Тот самый день, в который был контужен,

настал в десятый раз; позвать врача —

но таковой давно уже не нужен,

навек остались дергаться плеча.

Сходил в трактир с кувшином — и довольно,

чтоб на часок угомонить хандру:

хлебнешь немного — и вдыхать не больно

сырой осенний воздух ввечеру.

По окончаньи сумерек, однако,

он пробирался в опустевший сад

и рыл окопы под защитой мрака,

совсем как много лет тому назад, —

всё как в натуре, ну, размеров кроме,

зато без отступлений в остальном, —

и забывал лопату в черноземе,

что пахнул черным хлебом и вином.

Когда луна уже светила саду,

за долг священный он считал залечь

с винтовкою за бастион, в засаду,

где судорога не сводила плеч;

там он внимал далеким отголоскам,

потом — надоедала вдруг игра,

он бил винтовкой по загнившим доскам,

бросал ее и плакал до утра.

Из сборника «С ГАРМОНИКОЙ» (1936)

Мартовские смерти

Когда межу затянут сорняки

и вспыхнет зелень озими пшеничной,

в деревне умирают старики

весенней смертью, тяжкой, но привычной.

Сам воздух, будто некая рука,

орудует, в кого постарше целя,

чтоб тот залег в могилу тюфяка,

с которой встал-то без году неделя.

Они лежат, одеты потеплей,

и слушают — занятья нет приятней, —

как треплет ветер кроны тополей,

как шумный гурт прощается с гусятней.

Взвар застывает коркой возле рта,

без пользы стынет жирная похлебка;

при них весь день дежуря, неспроста

домашние покашливают робко.

Еще успеют увидать они,

как дерева проснутся от дремоты, —

но чем светлей, чем радостнее дни,

пономарю всё более работы.

Жандарм

Топает жандарм вдоль деревень,

в подбородок врезался ремень,

портупея — с шашкой у бедра;

врассыпную, словом, детвора.

Что в шинок заходит — не смотри,

пусть в друзья не лезут корчмари;

всякому известно быть должно:

для властей — изволь открыть окно;

то ли к виноградне май суров

и по склонам виден ряд костров;

то ли снег лежит на городьбе

и коптится окорок в трубе.

Топает жандарм вдоль деревень,

побродяжек ловит, что ни день;

пролетает нетопырь во тьме,

зажигают свет в лесной корчме.

Не глядите на него вблизи:

позументы и мундир — в грязи,

и от слез его щекам тепло, —

выходи на барщину, село.

В воскресенье

В воскресенье славно отдохну

(ах ты, самый жаркий день в году!):

я надену брюки и пиджак,

выйду из хозяйства на большак,

зашагаю в город, как в бреду.

Унтер из беседки — ни ногой

(ах ты, рюмка белого винца!);

над простором выжженной земли

город поднимается в пыли,

вылитый из глины и свинца.

Радуют в витринах леденцы

(ах ты, роз бумажных щегольство!);

все закрыто, к дому липнет дом,

это — город; думаю с трудом:

я пришел сюда, а для чего?

На углу меж тем трактир открыт

(ах ты, славный братик Сливнячок!),

так что стопку выпить невтерпеж,

а Маричкин поцелуй хорош,

и она остра на язычок.

За окном становится темно

(ах ты, грусть, печальная мечта!);

и стоит средь улицы батрак,

и одна лишь песня в пыль, во мрак

черной кровью хлещет изо рта.

Столовка

Где машинною гарью воняет в трактирном чаду,

где прокатные станы шипят, где ссыпают руду,

где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы —

между елей столовка стоит с неизвестной поры.

Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,

и поленту, и пиво согретое здесь подают,

развалясь у огня, холостые сидят на скамье,

отдыхают женатые перед скандалом в семье.

По столовке плывет кисеей остывающий чад,

по столам деревянным картежники глухо стучат.

Мрак ложится на ветви еловые, словно плита,

дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.

Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,

наклоняются низко мужчины над пеной пивной,

словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути,

может кран заводской по столам и скамейкам пройти.

Девушка с виноградника

Как-то в ночь осеннюю, когда

тяжко пахла свежая барда

и собаки выли беспричинно,

мне в окошко постучал мужчина,

и ему, решившись в тишине,

я войти позволила ко мне.

Не знакомый мне до той поры,

источал он винные пары,

был пропитан духом винограда,

не ответил мне — чего, мол, надо:

сразу же и молча, не темня,

он вспахал, как заступом, меня.

Распахал и канул в темноту —

лишь остались простыни в поту.

Скоро стала я худа, как спица,