Зеленый дом - [11]

кожа тоже начала лупиться,

стало и слепому в феврале

ясно, что хожу натяжеле.

Снова зеленеет виноград,

иволги на персиках свистят.

Уж какая, да найдется хата

чтоб родить, — а так хожу, брюхата,

гордая, как будто предо мной

поклонились люди всей страной.

Скотница и батрак

Ты — скотница, а я батрак,

в усадьбу нанялись одну.

Ты — от загона ни на шаг,

я — лямку на жаре тяну.

Хозяин с вечера залег

смотреть в перинах сны.

Тебе постелью — сена клок

и две доски даны.

Вот-вот начнется опорос,

уже коровы стельны сплошь.

Работа наша — на износ,

откуда ночью сил возьмешь?

Хозяйкин захворал малыш —

так вопль на всю семью,

а если ты подзалетишь —

заваришь спорынью.

Черны от мух судки в жиру,

доходят хлебы на поду.

Я два букета соберу

и от тебя ответа жду:

давай решай — возьми один

и прочь другой откинь.

В одном — душистый розмарин,

в другом — горька полынь.

Наши часы

Душный воздух плывет от карнизов и ниш,

утопают во мраке края балюстрад,

дребезжат фонари, разбивается тишь,

и кусты у скамейки упрямо шуршат,

и всё реже слышны поездов голоса,

и на горькую пыль выпадает роса.

Разветвляется луч, и скамейка пуста.

Каблуки глубоко утопают в песке.

Приходи — нас обоих зальет темнота,

я смогу прикоснуться к любимой руке.

Куст жасмина кивает, безлюдно вокруг,

и жужжит среди веток невидимый жук.

Это наши часы — и простор, и покой, —

не такие, как дома, где шум суеты.

Стрекотаньем цикад, словно пеной морской,

переполнены травы, кусты и цветы.

Духота от железной дороги ползет,

но прохладой ночной дышит лиственный свод.

Над предместьем, над парком в полуночный час,

словно колокол, виснет ночной небосвод.

Как случайно, как хрупко связавшее нас —

то, что нас отрывает от дел и забот, —

но скамейка, что в темной аллее видна,

и сегодня, и завтра нам будет верна.

Шарманка из пыли

От света и зноя земля горяча,

трещат, рассыхаясь, скамьи,

и ветер, желтеющий дерн щекоча,

проходит сквозь пальцы мои.

Итак, это, стало быть, день выходной

для тех, кто ничтожен и нищ.

Стучатся в ограду волна за волной

шум улиц и гомон жилищ.

Размеренно кружатся тучки вдали,

листва выгорает дотла.

С акаций летят лепестки и в пыли

блестят, словно капли стекла.

И кажется — голос шарманки возник

в неспешном кружении дня,

вином и коврижкой лаская язык,

кружа и листву, и меня.

Шарманка незримая, ты наяву

из пыли поешь мне, и впредь

позволь позабыть, что на свете живу,

и ручку твою завертеть.

С зубцами незримого вала сцепясь,

комод и корзина с бельем

поют, образуя высокую связь

с набивкой в матрасе моем.

Так будем щедры… Пусть всю жизнь напролет

зазубренный крутится вал!

И вот паровозный свисток запоет,

трава зашумит возле шпал,

уронит замазку рассохшийся паз,

и вся эта пыль вразнобой

посыплется в песню, и слезы из глаз

покатятся сами собой.

Щедрое лето

Возле джутовой фабрики, в полдень, вдвоем

прилегли на горячий песок.

В зное летнего дня утопал окоем

и поблескивал женский висок.

Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь

пропитала и горло, и грудь,

и с растресканных губ им не раз довелось

каплю собственной крови слизнуть.

Так лежали, макая свой хлеб в молоко,

колотье унимая в груди.

Шелестящая осень была далеко,

и одна лишь теплынь впереди.

Шелушился загар, и густым, словно сок,

воздух был в эти летние дни,

и о доме, что стал бесконечно далек,

говорили впервые они.

И в полуденный зной были чувства чисты,

становились всё мягче слова.

На бегониях красных не сохли цветы

и еще зеленела трава.

Беспредельная щедрость являлась во всем,

и жарой исходил небосклон, —

так лежали у фабрики в полдень, вдвоем,

слыша долгую песнь веретен.

Чужак

Что ни вечер — гость у нас в дому:

хочет мать понравиться ему,

красится, потом зовет к столу, —

гость на главном месте, я в углу.

Я давно не видел на столе

эдакого сочного филе, —

гость умнет кусище за присест

и еще за матерью подъест.

Жир стекает у него с усов.

Мать следит за стрелками часов,

локон теребит, платком шуршит, —

гость подмигивает, не спешит.

Мать сердечко станет рисовать

на подносе, значит — марш в кровать.

В духоте лежу за часом час.

Мерно за стеной скрипит матрас.

В полночь стукнет дверь легко-легко.

Утром мать упустит молоко

на плите — на мне срывает злость.

Сливки тоже выпивает гость.

Я думаю, мне было бы по силе

Я думаю, мне было бы по силе

уютный ресторанчике завести

в таком предместье, где поменьше пыли,

для клиентуры младше тридцати.

С утра и днем всё было б чин по чину,

любой бы кушал то, что заказал,

но к вечеру бы скидывал личину

и наполнялся жизнью сад и зал.

Клиенты без различия, без ранга

с охотой стали бы наверняка

вальсировать и приглашать на танго,

хлебнув вина, а можно — молока.

Не пачкались бы скатерти, салфетки,

не преступало меры озорство,

скандалы были б очень-очень редки,

а может быть — совсем ни одного.

И мне порой приятно было б тоже

припомнить золотые времена:

я выходил бы в залу к молодежи

и вместе с нею пел бы допоздна.

Старому бродячему цирку

На юру, среди чертополошин,

где спокону не живал никто,

объявился цирк — не зван, не прошен:

стало воздвигаться шапито.

В пересохший грунт вонзились колья,

вздулись тенты, словно паруса,

и фургоны, встав среди приволья,

дым понаправляли в небеса.

Всё чуть-чуть проржавлено, погнуто,

отовсюду только лязг да скрип,

непорядок в ячеях батута,