Зеленый дом - [8]

Даже осенью почва куда как жива

по сравнению с этой минутой в июле;

прогибаются тучи, и видно тогда,

как в забытом пруду загнивает вода,

где на ряске стрекозы от зноя уснули.

Облава

Стерня почерствела на бедных покосах,

жухлеют и сухо шуршат ковыли;

и столб межевой, будто нищенский посох,

торчит одиноко в прибитой пыли.

Пичуги кричать начинают с рассвета,

кустарник неспешно скудеет листвой;

никак не кончается долгое лето,

всё блещет в осоках густой синевой.

Еще и не пахнет осеннею стужей,

но вызрел шуршащий в коробочках мак,

но слышится лязг заряжаемых ружей,

но лают заливисто своры собак,

но ругань веселая рвется из глоток,

сужаются кругом следы сапогов;

взлетают дымки, и под грохот трещоток

топорщится шерсть обреченных лугов.

Над полем буреющим — тьмы перепелок,

к подранкам по выстрелу мчат сеттера,

и кроличий бег хоть и быстр, да недолог —

для гончих в привычку такая игра.

И солнце слепит, и подходит охота

к концу… Вот и выстрелы смолкли вдали,

и запахи пороха, крови и пота

смешались с туманом вечерней земли.

Вот-вот желтизной озарятся отавы…

Вот-вот желтизной озарятся отавы,

для солнца последние сроки прошли,

цветы облетели, повыцвели травы

и ждут возвращения в лоно земли.

Солома по кромке лесов изветшала,

орляк зачервивел за несколько дней,

топорщится, будто гнилое мочало,

на пахоте ворс пересохших корней.

Покривлены межи, затоптано всполье,

в стерне шебуршит полевое зверье;

угрюмо скрипит на ветру частоколье,

и шершень в гнездо заползает свое.

Ежи в терновище готовятся к спячке,

у рытвин покрыто испариной дно;

полевки по-тихому тащат в заначки

стручки и забытое в поле зерно.

Еще доцветают вьюнки у калиток,

но скоро и жниво, и жухнущий луг,

лишая прибежища сонных улиток,

распорет на комья безжалостный плуг.

Налеплены соты, курятся лощины,

с рассвета одета в ледок борозда;

рыжеют холмы, и на выгон общинный

в недальнее время сойдут холода.

Из сборника «ТРЯСИНАМИ ВСТРЕЧАЛА НАС ВОЛЫНЬ» >(1931)

Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые

Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые

в вагоне для рогатого скота,

нам так мешки мешали вещевые,

нас так томили вонь и духота.

В петлицах вяли пошлые цветочки, —

попробуй-ка в теплушке не сопрей;

и теребили мы поодиночке

пайковые пакеты сухарей.

Мы видели меж досок временами

то изгородь, то дом, то сеновал,

рукой подать до воли, — но за нами

надзор, понятно, не ослабевал.

Хотя и был просвет обидно тонок,

но с жадностью глядели мы, юнцы,

на сказочные лакомства лавчонок —

сухие крендельки и леденцы.

Лишь осознав, что избежать не можем

дороги этой, под покровом тьмы

устав и в месте облегчась отхожем,

помалу успокаивались мы.

Затем, свернувши валик плащ-палатки,

устроившись на ледяном полу,

ныряли мы, играя с жизнью в прятки,

в забвение и радостную мглу.

Угрюмо сорняком обсажен черным

Угрюмо сорняком обсажен черным,

дремал в долине переложный луг,

неспешно заволакивался дерном,

и с голоду над ним орал канюк.

Дотаял снег и обнажил суглинки —

все борозды, что некому полоть;

как жалкий ворс, топорщились травинки,

а воздух всё светлел до мая вплоть.

Пока не приключился день дождливый;

для сорняков настала благодать:

понаросло полыни и крапивы,

да так, что даже почвы не видать.

Цвела пастушья сумка, стебли спутав,

грубел чертополох, и без конца

висел над логом крик сорокопутов,

расклевывавших заросли горца.

В осиных гнездах умножались соты;

неукротимо крепли сорняки,

и местности обычный дух дремоты

навеивали только сосняки.

Осотом щеголял любой пригорок,

кружили семена и мошкара,

и диковато, как полночный морок,

смотрели из лощинок хутора.

Разоренные земли

Проделав марш средь сосняков на кручах,

мы очутились в выжженной стране,

где в проволоках рваных и колючих

торчала головня на головне.

Лишь очень редко стебелек пшенички

вдали качал метелкою простой;

и как-то неохотно с непривычки

мы приходили в хаты на постой.

Там жили полнотелые русинки

к одним в придачу дряхлым старикам,

война, однако, провела морщинки

по женским лбам, и шеям, и щекам.

И если кто из нас до икр дебелых

оказывался чересчур охоч,

то видел, как ряды цепочек белых,

гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.

Нелегкий путь безропотно протопав,

в палатках засыпали мы вповал,

а свет луны тянулся до окопов

и никаких границ не признавал.

Лишь не спалось в хлевах голодным козам,

они до рани блеяли с тоски,

покуда легким утренним морозом

нам ветер не прихватывал виски.

Трясинами встречала нас Волынь

Трясинами встречала нас Волынь,

пузырчатыми топями; куда

ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь —

везде сплошная цвелая вода.

Порою тяжко ухал миномет,

тогда вставал кочкарник на дыбы,

из глубины разбуженных болот

вздымались к небу пенные столбы.

Угрюмый профиль вязовой гряды

стволами оголенными темнел

у нас в тылу, и черный блеск воды

орудиям чужим сбивал прицел.

Позиция была почти ясна.

Грязь — по колено; яростно дрожа,

сжирала черной пастью глубина

все робкие начатки дренажа.

В нее, как в прорву, падали мешки,

набитые песком; и отступил,

покуда кровь стучала нам в виски,

кавалерийский полк в глубокий тыл.

Мы пролежали до утра плашмя,

держась над черной топью навесу,

и до утра, волнуя и томя,

пел ветер в изувеченном лесу.

Мы улеглись на каменной брусчатке

Мы улеглись на каменной брусчатке

в потемках очень тесного двора,