Зеленый дом - [6]

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,

прочь, туда, где кончаются камни бордюра,

далеко за последний квартал, за пустырь,

где прибой катафалков, раздавшийся вширь,

гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,

вдруг сужается, чтобы застыть утомленно

у ворот, за которыми годы легки,

где надгробия и восковые венки

принимают прибывших в единое лоно.

Условный знак

Проселком не спеша бреду.

Гадючий свист на пустыре.

Поди-ка утаи нужду,

дыра в одежке на дыре.

Так от дверей и до дверей

бреду с утра и до утра

и только горстку сухарей

прошу у каждого двора.

А кто не даст ни крошки мне,

того нисколько не браню —

рисую домик на стене,

а сверху дома — пятерню.

Здесь не хотели мне помочь —

смотрите, вот моя рука.

Заметят этот знак и в ночь

сюда подпустят огонька.

Если хочет богадельщик

Если хочет богадельщик

наскрести на выпивон,

то, стащивши из кладовки

инструменты и веревки,

на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают,

можно выкопать крота.

Воронье орет нещадно

и, хотя уже прохладно,

голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет

то лопатой, то кайлой,

он владельца шкурки гладкой

зашибает рукояткой,

чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет —

нализались, подлецы!

С кротолова взятки гладки,

лишь винцо шибает в пятки

хмелем затхлой кислецы.

Ужин

Над домом вечер тяжко сник.

Скоблит колоду ученик

и соскребает со столов

ошметья сала и мослов.

Шумят в пекарне за стеной,

повсюду тяжкий дух мясной,

рабочий фартук, кровью сплошь

загваздан, стал на жесть похож.

Он замер с тряпкою в углу;

он видит, как бредет к столу

мясник — старик, но будь-здоров —

и двое старших мастеров.

Зовут: мол, скромника не строй.

На блюде — шкварки; пир горой.

Хозяйский пес слюну пустил.

Тут парню не хватает сил.

Он видит тучи синих мух,

он чует хлева смрадный дух.

Блестит прилавок, словно лак,

рука сжимается в кулак.

Один из младших мясников

глядит на парня: ишь каков, —

и, поучить решив уму,

дает затрещину ему.

Багровый след во всю скулу;

парнишка тащится к столу

и там, себя в руках держа,

глядит на лезвие ножа.

Кровать

И после скитаний, и после труда,

днем, вечером, ночью — короче, всегда

с терпеньем кровать ожидала меня,

собой половину жилья утесня.

От сырости и от мороза не раз

спасал меня этот подгнивший матрас,

хотя с голодухи качало порой,

хотя надувался водою сырой.

Но, видно, пришли окаянные дни —

торчат у стены только козлы одни.

О место, где прежде стояла кровать, —

здесь женщинам долго уже не бывать!

Укрой, схорони! Возврати мне мечту,

мой потный матрас у меня в закуту.

Ложусь и в отчаяньи пробую я

дождаться шарманщика Небытия.

Мотыга, заступ, долбня

На двор нисходит вечер, и почти

совсем темно становится в клети.

Запылены, в последнем свете дня

стоят мотыга, заступ и долбня.

Мотыга не ходила со двора,

картошку рыла с самого утра.

Хозяйка с ней весь день трудилась впрок,

и вот мешки набиты по шнурок.

И заступ тоже чести не ронял,

он целый день дорогу починял.

Его под вечер, вымотан всерьез,

хозяин сгорбленный сюда принес.

В карьере наработалась долбня,

мельчила честно крошево кремня.

На небе день как раз сменился тьмой,

хозяйский сын долбню принес домой.

Домой вернулись трое, все в пыли,

свой инвентарь, понятно, принесли.

Семья в дому, и дремлют взаперти

мотыга, заступ и долбня в клети.

Песня по часам

К восьми над рынком — тишь, теплынь;

как сода, день истаял в синь;

в навозе тонут воробьи,

сидит громила в забытьи

у стойки.

Сойдется в десять цвет пивнух,

в гортань ползет коньячный дух;

товар панельный в сборе весь,

но за деньгой в карман не лезь —

обчистят.

Вот полночь: наползает мрак,

кто мерзнет — нюхает табак;

наизготовку — сталь ножа,

от жалости к себе дрожа,

раскиснешь.

Горчинка — два часа утра,

для шлюх — последняя пора.

Вконец пустеет тротуар.

Плати: додешевел товар

до точки.

Четыре: день недалеко;

хлеб вынут, скисло молоко,

бредет домушник и, журча,

течет пьянчужечья моча:

о Боже.

Двое затравленных

Мой братец Лейба Люмпеншпитц,

ответь: ну почему

ты удавился, — чтобы

теперь меня трясло бы

средь улиц и в дому?!

Я опасался за тебя:

торгуя, ты молчал,

был очень независим,

но груды злобных писем

так часто получал.

Ты стал, как зверь в своей норе,

и дик, и одинок:

ты вздрагивал от звона

злодея-телефона

и трубку снять не мог.

Ты дверь на стук не открывал, —

о, ты хлебнул с лихвой;

тряслись мои поджилки,

но я носил посылки

в дом зачумленный твой.

А что лежало, Лейба, в них,

ну что за чепуха?

В четверг — хвосты крысиные,

а в пятницу — гусиные

гнилые потроха.

Я слух воскресный счел одной

из худших небылиц, —

кто мог бы знать заране?

Повесился в чулане

ты, Лейба Люмпеншпитц.

Со страху, Лейба Люмпеншпитц,

легко в удавку влезть.

Кровь холодеет в жилах,

и я давно не в силах

не выпить, ни поесть.

Ты был со мной, я был с тобой;

ответь: ну почему

ты удавился, — чтобы

взамен меня трясло бы

средь улиц и в дому?!

Рента

Джон Холмс и Билл, его сынок,

уютно жили; шла

по почте рента Джону в срок —

тридцатого числа.

Случился грустный номер —

родитель взял да помер;

такие вот дела.

«Джон Холмс, я так тебя любил;

без ренты мне — беда!»

И вот папашу робкий Билл

обклал кусками льда.

Заклеил щели, фортки,

темнела в белом свертке

отцова борода.

Билл закупал двоим еду —

отец хворает, чай.

Воняло, — Билл на холоду

варганил завтрак, чай.