Зеленый дом - [5]

Крамер редко писал о себе, хотя в день памяти матери неуклонно зажигал поминальную свечу, а его стихотворение «Вена. Праздник Тела Христова, 1939» — возможно, вообще лучшее антифашистское стихотворение в австрийской поэзии, как и крамеровский же «Реквием по одному фашисту» (фашист — выдающийся австрийский поэт Йозеф Вайнхебер, покончивший с собой в 1945 году). Ключом к его пониманию роли поэта неожиданно оказывается стихотворение «Фиш энд чипс» (т. е. «рыба с картошкой» в ее малосъедобном английском варианте). Поэт просит в нем не посмертной славы — хотя, конечно, «…не худо бы славы, / Да не хочется славы худой» (И. Елагин), — а… «рыбы с картошкой», в час, когда вострубит труба Судного Дня.

Горстка рыбы с картошкой в родимом краю —

все, кто дорог мне, кто незнаком,

съешьте рыбы с картошкою в память мою

и, пожалуй, закрасьте пивком.

Мне, жившему той же кормежкой,

бояться ли судного дня?

У Господа рыбы с картошкой

найдется кулек для меня.

Прочтите книгу Теодора Крамера, мучительно и долго переводившуюся мною, и помяните, российские читатели, самого скромного из поэтов Австрии именно так, как он завещал.

Это не фанфаронское требование «сжечь после моей смерти все мои рукописи» (все одно человек умирает с надеждой, что эту его волю никто не исполнит, как и случилось с Горацием, с Кафкой, с Набоковым). Это скромная просьба — «помянуть». И точное указание — как и чем.

Так помянем же.

Твое здоровье, читатель.

Евгений Витковский

Из сборника «УСЛОВНЫЙ ЗНАК» >(1929)

Внаймы

Я ушел из города по шпалам,

мне — шагать через холмы судьба,

через поймы, где над красноталом

одиноко кличут ястреба.

Рук повсюду не хватает в поле;

как-нибудь найдется мне кусок.

Но нигде не задержусь я доле,

чем стоит на пожне колосок.

Если бродишь по долине горной,

средь корчевщиков не лишний ты;

в хуторах полно работы шорной,

всюду в непорядке хомуты.

На усадьбах рады поневоле

ловкой да сноровчатой руке.

Но нигде не задержусь я доле,

чем зерно в осеннем колоске.

Принялись давильщики за дело,

потому как холод на носу.

Я гоню первач из можжевела,

пробу снять заказчику несу.

Любо слышать мне, дорожной голи,

отзывы хозяев о вине.

Но нигде не задержусь я доле,

чем сгорает корешок в огне.

Хлеба в Мархфельде

В дни, когда понатыкано пугал в хлеба

и окучена вся свекловица в бороздах,

убираются грабли и тачки с полей

и безлюдное море зеленых стеблей

оставляется впитывать влагу и воздух.

И волнуется хлеб от межи до межи, —

только в эти часы убеждаешься толком,

как деревни малы, как они далеки;

и трепещут колючей листвой бодяки,

лубенея на пыльном ветру за проселком.

Постепенно в пшенице твердеет стебло,

избавляются зерна от млечного сока;

а над ровным простором один верболоз

невысокие кроны вдоль русел вознес,

отражаясь в серебряной глади потока.

Только хлеб в тишине шелестит на ветру

да кузнечик звенит, — вся земля опочила;

лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,

деревушки, в прозрачной дали голубы,

на часок оглашаются пеньем точила.

Год винограда

Лоза в цвету — всё гуще, всё нарядней,

долина по-весеннему свежа;

я коротаю год при виноградне,

определен деревней в сторожа.

Почую холод — силу собираю,

зову сельчан, вовсю трублю в рожок:

раскладывайте, мол, костры по краю,

палите всё, что просится в разжог.

Лоза в листве, черед зачаться гроздам,

страшилы позамотаны в тряпье;

меж тыкв уютно греться по бороздам,

лесс налипает на лицо мое.

Харчей промыслю за каменоломней, —

где прячусь я, не знает ни один, —

колени к подбородку, поукромней,

и засыпаю, обхвативши дрын.

Зрелеют грозды, множится прибыток, —

тычины подставляю; где пора,

сметаю с листьев и давлю улиток,

меж тем в долине — сенокос, жара.

Слежу — не забредет ли кто нездешний,

лещину рву, хоть и негуст улов,

грызу дички да балуюсь черешней

и дудочкой дразню перепелов.

Созрели грозды, и летать не впору

объевшемуся ягодой скворцу;

пусть виноградарь приступает к сбору,

а мой сезонный труд пришел к концу.

Всплывает запах сусла над давильней,

мне именно теперь понять дано:

чем урожайней год, чем изобильней,

тем кровь моя зрелее, как вино.

В лессовом краю

Под листвою — стволы, под колосьями — лесс,

под корнями — скала на скале;

вот и осень: от ветра трещат кочаны

и соломинки клевера в поле черны, —

изначальность приходит к земле.

Что ни русло — обрыв, что ни устье — овраг

(только чахлая травка вверху);

проступают в кустарниках древние пни,

и буреют утесы, как будто они

лишь сегодня воздвиглись во мху.

Створки древних моллюсков под плугом хрустят

в темном мергеле, в лессе, в песке;

под побегами дремлет гнилая сосна,

виноградник по склонам течет, как волна,

и кричит коростель вдалеке.

Последнее странствие

Бродяжничество долгое мое!

К концу подходит летняя жара.

Пшеница сжата, сметано стожье

и в рост пошли по новой клевера.

Благословенны воздух и простор!

Орляк уже не ранит стертых ног;

рокочет обезъягодевший бор

и вечером всё чаще холодок.

Я никогда не ускоряю шаг,

не забредаю дважды никуда;

мне всё одно — ребенок и батрак,

кустарник, и булыжник, и звезда.

Последняя улица

Эта улица, где громыхает трамвай

по булыжнику, словно плетется спросонок

прочь из города, мимо столбов и собак,

мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,

мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.