Зеленое яблоко - [13]

* * *

Опоздав по болезни к началу нового учебного года, я остановлюсь на пороге, не зная, куда сесть. Только рядом с Тимой окажется свободное место. Я сяду к нему. Это станет ежедневной пыткой — смешной, пожалуй, с высоты моих теперешних лет. Каждое утро он расчерчивает парту надвое, угрожая уничтожить меня, если я залезу на его территорию. При этом нет-нет, и я услышу многозначительное: «Она сама к нему села!» Он хозяин парты: может залезть в мою сумку, переворошить — я только презрительно вздергиваю брови. Граница, начертанная им, закон лишь для меня. Растопыренными локтями он загоняет меня в самый угол. Маленького, я могла бы, пожалуй, его двинуть, но гордость не позволяет мне вступить в мелочную потасовку. Наоборот, я еще и отодвигаюсь от его локтя, плеча как бы в брезгливости. Гвоздем он колет мне руку: «Заплачешь». — «Не заплачу». И прокалывает до крови:

— Уходи, это не твое место.

— Ошибаешься, мое. И я здесь всегда буду сидеть, а тебя не будет.

И правда, на другой год это место утвердится окончательно за мной, а он будет скитаться с парты на парту.

Вражда наша крепнет, она вовлекает в свою орбиту все больше людей. Мы соперничаем не только в учебе, на физкультуре, но и по части друзей и сторонников. Тима угрожает, что покажет в классе мои письма, тогда все увидят, что я бегала за ним. И мне начинает казаться, что в тех трех-четырех ответах, которые я написала ему в нашей галантной переписке, есть в самом деле постыдные улики. Мы договариваемся обменяться нашими письмами, но в последний момент он вырывает у меня свои, а мои так и не отдает. Вероломство! Но у меня еще много рыцарей и соратниц, мы разрабатываем генеральный план, как завладеть моими письмами. Засылаются лазутчики, вовлекаются даже две девочки с хореографического — они должны изобразить влюбленных, войти к нему в доверие и либо разведать, где письма, либо даже выкрасть их. Интриги плетутся нешуточные, но все это кончается как-то ничем.

Зато я увлекаю полкласса на спасение покалеченной собаки — мы и место ей находим, и кормим, и ветеринар безвозмездно лечит ее.

Но в классе что-то бродит. От меня как-то быстро начали все отходить. Все чаще я слышу за собой шепотки и смешки. И однажды вспыхнуло, прорвалось — вслух, горящие глаза, презрительный смех:

— Что, вы не знаете? Это же лгунья! Она врет, а вы уши развесили! Она все врет! Никакого Габриеля нет! И никакая она не Рэчел. Бессовестная врунья!

Черт, им надоело играть в мои игры, они хотят жить скучно. Ну да, я была категоричной особой, от чьего бы имени я ни выступала: прекрасной страны Испании или сострадания и милосердия.

Собака была реальностью, но и она надоела моим одноклассникам. Слава Богу, она поправилась и уже жила сама по себе.

Что ж, мне не нужен был никто — я тоже могла жить сама по себе. Но меня-то не собирались оставить в покое.

На парте я теперь сидела одна. На переменах отходила к дальнему в коридоре окну и читала. Однако им не лень было сделать круг к моему окну.

— Ну и что же ты читаешь? — спрашивал кто-нибудь из них.

Если я отвечала, следовал вопрос:

— Ну, и о чем же это?

И кто-нибудь отзывался:

— Что, ты не знаешь? Она всякую заумь читает.

Если я молчала, кто-нибудь замечал:

— Оне не желають с нами разговаривать. Оне, знаешь, из какой страны — она сама не знает, из какой.

— Зато я знаю: она из Бурашева, из психушки.

— Она нормальную музыку не слушает — она только классическую.

— Она же Рэчел.

— Она на ФБР работает.

— Попова, скажи, что такое ФБР — тебе же это хорошо известно.

Если я шла к другому окну, они двигались за мной.

* * *

Совсем одна я, конечно, не осталась. Одно время я дружила с Леной Приваловой. Она быстро сформировалась, и мальчишки не упускали случай притиснуть ее, облапать, задрать платье. Не все, конечно. Но тем, кто избегал этих забав, самим доставалось — чтобы не «возникали». Лена только плакала — я же бросалась на ее обидчиков, издевалась над ними. Среди них был, между прочим, и Тима — он не мог не поддерживать свою славу развратника. Иногда, наоборот, меня защищала какая-нибудь девочка. Брали меня, например, в круг, в котором и не трогают, но и не выпускают, и при этом не только выдают шуточки, но и всякие словечки, в перекличку хотя бы с фамилией моей — стоит только переставить ударение. Никто, правда, кроме меня, такие словечки ни во что не ставил, самые приятельские отношения испещрялись ими без всяких обид. Я же ненавидела эти словечки больше, чем мат, и от бессильной злобы становилась, видимо, особенно смешной. «Ну, хватит!» — вмешивалась тогда неожиданно какая-нибудь сердобольная девочка и сама направо и налево отпускала эти словечки, раздирая при этом круг. Если же такой спасительницы не оказывалось, мне приходилось терпеть, пока не показывалась учительница или не звенел звонок.

Иногда мне становилось невтерпеж. Но было уже в этом и нечто новое. В мою жизнь вошел Достоевский — и видимо, в самое время. С ним вошли в мое сознание трагедия, страдание, очищение — чего мне, видимо, стало недоставать. Что за странностъ, не правда ли? Но душа поворачивается то одной стороной, то другою. Что ж, вот и я попала в униженные и оскорбленные. Но кто я такая, чтобы судить? Не виновнее ли всех, кого обвиняю? — думала я словами старца Зосимы. Разве я, пусть без грязных словечек, не оскорбляю, не унижаю ребят? И до конца ли я предана той же собаке?