Зеленое яблоко - [15]

Но умерла не я, а бабушка. Не очень-то я и знала эту свою бабушку, приехавшую к нам незадолго до смерти. Мы и не соприкасались почти, — так, разве что, припахивающая тлением маленького, дряхлого тела какая-то детская ласка, то вдруг колючий, чужой, насмешливый взгляд — каждый раз непонятные мне, вроде бы ни от чего. И вот — умерла, одна, ночью. И подвязали, как больные зубы, подбородок, и связали, чтобы не растопыривались, ноги, и торчали под простыней, как в египетском саркофаге, неожиданно большие стопы. Беззащитность, бесхозность. Последняя униженность тела. Одна наша знакомая рассказывала, как долго не могла захоронить урну с прахом отца, и возила ее с собой, как чемодан, забывая о том, что в урне, однажды даже забыла ее на вокзале, вернулась к ней, так и стоявшей в углу у скамьи. Урну можно забыть, но взывает к себе неполная, ищущая память, слишком мала у меня была горсточка этой памяти о почти незнакомой бабушке, слишком быстро, быстрее, чем разлагается тело, стиралась она.

И я выздоровела от своей мистической смерти.

* * *

Начался новый учебный год.

Теперь у моих одноклассников, обращаясь ко мне, принято покрутить пальцем у виска: «Ты, Попова, ващще!» Удачный или неудачный мой ответ у доски обязательно вызывал комментарий: «Она же у нас необыкновенная!» И злорадный смех. Слегка обескураженные преподаватели не слышат этого. И так даже лучше. Простодушный военрук доставил мне больше неприятностей. Он сказал, что нужно выбрать командира отряда и предложил выдвинуть кандидатуры. Все тут же со смехом и перемигиваньем закричали: «Попову! Попову». А кто-то: «П;пову! П;пову!» «П;пову командиром отряда!» «Ну, зачем вы? — сказал укоризненно военрук. — Вы же это несерьезно! Вы же смеетесь!» И снова гогот.

Было бы неправдой сказать, что смеялись только надо мной. Училась у нас девочка с большим носом — так этот нос потешал всю школу. Была другая, на которую когда-то «открыла мне глаза» Света Семенова. Зачем-то завуч по воспитательной работе, заполняя список, спрашивала фамилию и национальность. На ответ девочки: «Ася Вальбехг, гхусская», — покатился с хохоту весь класс. И потом, когда хотели поразвлечься, кричали: «Вальбехг, гхусская!» Не говоря уже о Приваловой, которая останавливалась каждый раз, как предстояло ей пройти мимо мальчишек, а потом бросалась бегом, и все-таки они умудрялись облапать ее. И вот ведь странность, к Ленке и относились соответственно — как к захватанной. Нинку же Павлову, не всегда и трезвую, и лапали на последней парте, и даже обнажали частично, но при этом же и обожали — может, потому, что была она небрежная к мальчикам и к тому же очень миленькая и своя среди районной шпаны. Так что не я одна была объектом насмешек. Но, казалось мне, именно я вызывала особенно острую, дружную, сжигающую почти всех неприязнь.

А тут еще новое. До сих пор я знала насмешки, колкости, но была неприкасаема. Теперь вдруг Сашка Геворкян, вымахавший за какой-нибудь год, начал меня задевать физически: то за волосы дернет, толкнет, то липучками в волосы стреляет. Каждый раз я в бешенстве оборачивалась, а он, очень довольный, увертывался и хохотал. Я бросаласъ на него с кулаками — для него и это было развлечением.

— А почему ты разрешаешь? — неприязненно удивился отец, когда я все-таки пожаловалась ему. — Мало силы? Хватай стул, табуретку, стол, камень. Не бойся, не убьешь. Булыжник — оружие пролетариата.

В следующий раз я действительно схватила стул, в глазах у меня было темно от ярости, и впервые Геворкян испугался и недели на две оставил меня в покое.

С Тимой мы уже давно были врагами. «Они любили друг друга, но, как враги, избегали признаний и встречи». Если бы только избегали! Он объединялся с любым, кто хотел досадить мне. Он был со всеми, кто издевательски смеялся надо мной. Только однажды, когда я запуталась в ответе у доски и класс был в пароксизме восторга, он вдруг сказал: «Нет, как хотите, а мне Попову жалко», и сказал как-то по-доброму, и один — великая редкость для него, — один не стал смеяться. В тот же день ко мне подошла его закадычная приятельница Вика Талеева (та самая, что когда-то украла для него фломастеры) и передала от Тимы записку, что он хотел бы со мной помириться. Получил такую записку и Тима — от меня. Ни он, ни я записки не писали, их написала сама Талеева. Кто знает, почему. Возможно, минутное сочувствие ко мне, или беспокойство после его неожиданных слов, род некоего любопытства, проверочка, инстинкт игры. Вообще-то она всегда, и в лучшие времена стойко меня не любила. Но ведь бывает: искушение опасностью, желание проверить размеры ее, проникнуть в тайны кумира, овладеть ситуацией. Не знаю.

Вечером Тима позвонил мне. У меня как раз что-то не ладилось с домашним заданием, он помог, хотя это совсем не было ему свойственно, он редко помогал кому-нибудь.

— Что ты понимаешь под дружбой? — спросил он меня (наверное, в «моей» записке была эта обычная формулировка: «давай дружить»).

— Ну, не знаю, — смущалась я, считая его звонок продолжением его записки. — Это отношение к человеку, а что оно подскажет…