Зеленое яблоко - [14]

Но что-то не давало мне полностью слиться с людьми в скорби и искуплении.

У Достоевского каждый накален, противоположно накален, как лед холодом, а пламень жаром, как противоположны были мой мощный свет на стене и мой вечный холод, горячее синее небо марта и чистый мартовский снег на земле. Да, широк, очень широк человек — та же клавиатура рояля, если не больше, но вся эта клавиатура использовалась просто и безошибочно — любым посредственным маэстро. Те же люди, становясь многими, были усреднены, стерты. Могли издеваться, унижать, бить, но все это были уже не пропасти, не бездны, а почти механика: расписано, вычисляемо. Хаос оказывался мелок и исчезающе мелки отличия.

В детстве люди и я казались мне мельче того мира земли и неба, который не давался мне и, однако, мгновениями открывал, приоткрывал такие выси, провалы, глубины — не знаю, как точнее сказать. Годам к одиннадцати я чуть приспособилась к миру людей. Во всем другом, кроме света, цвета и музыки, я наконец научилась отличать, что движется, а что стоит на месте. Уже не платформа вместе с нами втягивалась меж двух составов, а поезда подходили и отходили от нее. Я уже знала, что название улицы вернее говорит, где я нахожусь, чем неузнаваемо изменившиеся на ней свет, тень, деревья, дома. И если ночью, пока я спала в поезде, электровоз перецепляли к другому концу и утром земля не убегала, а двигалась мне навстречу, это вовсе не означало, что мы едем назад или поменялись стороны света. И бездны, и небеса имели точные высотные отметки: «Ваш самолет летит на высоте пять тысяч метров», «Скважина достигает километровой глубины». Все в мире людей оказывалось связано, но какой-то такой мелкой, противной связью, как грязные кочки объединены одной, обширной мелкой лужей — и можно даже карту этой лужи нарисовать с обозначением высот и впадин. Один человек еще мог быть — наедине с  тем миром, если он давал себе труд быть самим собой, мог быть велик, как этот мир, но не в толпе, где все, даже мысли, общее…

И — ах, Тима — луна с неба, неуловимость, глубина, которой, возможно, даже он сам за собой не знает, сладостная тягучесть света и тени. Он вдвойне отвечал моей сути. Был неуловим, неугадываем. Как небо, как закаты, как море, он не совпадал с самим собой. Вот только что обрадовался телефонному звонку, кричит в трубку, чтобы без него не расходились, а пришел и едва цедит сквозь зубы, и все уже не по нему, и его не удержать; как только что он стремился сюда, он уже рвется отсюда. Только что ему интересен разговор, он смотрит неотрывно на говорящих, через минуту его уже нет, он исчез, не дожидаясь конца рассказа или спора. Но ведь слушал, задумывался, улыбался — и вдруг словно его уже неодолимо потянуло в другое место. Его антиномичность как бы больно отражала мою, но и приковывала меня, не давала отвести от него внимания, напряжения. Не нужна мне была однообразно-восхищенная реплика девочек: «Ну, Тима — это Тима!» То естъ какой из Тим? Тимур? Мурчик? Мурло? Тот, что подвигает стул и уступает дорогу, или тот, что хамит с сумасшедшими глазами? Тот, к которому, не раздумывая, идет забредший в класс котенок, хотя Тима его и не видит и на пути к нему десятки других людей, или же тот, что вместе с другими преследует Ленку Привалову? Тот, что горд и надменно выпрямлен, или тот, что послушно смеется вместе с большинством?

Но ведь было и то, что сводило его воедино. Взгляд мог сколько угодно удивляться тому, что одни и те же глаза могут быть то зелеными и прогретыми до неведомых глубин, то пустыми пуговицами, что его в общем-то небольшой рот способен порой превращаться в какую-то квадратную прорезь, а то вдруг становился длинно изогнут. Но я ведь и себя, глядя нечаянно в зеркало, редко узнавала. Мое отношение к нему могло сколько угодно испытываться его непредсказуемым характером. Я могла умиляться, а могла и не терпеть, презирать его. Когда ему нравилась какая-нибудь девочка — а девочки по-прежнему, хотя каждая из них переросла его на голову, были от него без ума и тотчас откликались, стоило ему влюбиться — я становилась вообще безразлична к нему. Нежничая с девочками, он словно разрывал круг моей обреченности. Ревности не было — только грустное облегчение. Я даже с удовольствием споспешествовала влюбленным в него девочкам как добиваться его, так и мстить. Но как бы я к нему ни относилась, одно оставалось неизменным. Я, и не видя, чувствовала, близко он или нет, как лунатик чувствует луну и сквозь стены. Я выходила на него, как котенок, не видя его лица, бог знает почему. Я узнавала его не по лицу, не по характеру — по сдвоенному, строенному стуку сердца, опережающему его. И он ведь умел страдать.

* * *

Меня уже мутило от мерзкого гоготанья вокруг. Как покоя, как спасения, хотелось быть старой, немощной. Быть как Казанова в его немощной, с бессильной гордостью старости; после смешной тщеты и наслаждений — чистота сумрачного света; падает снег прямо в театре, опускается люстра со свечами, складывают и уносят мать, мелькает карета — в ней кукла, впервые живая, но поздно, все растворяется. И я, я тоже должна была скоро умереть. Это было уверенное, спокойное ощущение. Смерть претворит и вознесет.