Зеленое яблоко - [11]

И все выше, выше воспаряешь — не ничком, а навзничь. Изогнулась вверх, запрокинулась лицом и руки изумлены. Такая высь. Значит, смерти и не было — были безвременье, счет, дуновения. Но вот — вознеслась и простерлась — ни в чем. Дальше не высь — иное. Последнюю часть я слушала рассеянно, полная знанием его. Почему именно это: горечь в немыслимой высоте, — была им? Его глаза, нежные, сияющие, цвета спелого винограда — серовато-зеленые. Как небо и лед у Брейгеля. Как солнечные изломы серо-зеленых волн. Но вспоминая Тиму, я, оказалось, уже спустилась оттуда, где не было выше — и ниже (потому что все было высь, другой свет и другая чернота). В музыке наступало ненужное торжество: сила, переборовшая нежность, раскатывалась ударными, но была внешня, пуста.

В следующие дни — так случилось только однажды в моей жизни — в том же самом месте моцартовского концерта я несколько раз воспаряла. Удивительно, ведь место катарсиса обычно не повторяется. Прорыв каждый раз в ином месте. Может, лишь потому мне удалось такое редчайшее, что всю эту весну, еще со снегом и таяньем его, длилась сплошная радость: блики, снег, запах. Раньше мир, измельчаясь, уходил. Как ни пристально я всматривалась, все я была сторонним наблюдателем. А тут: я — свет, я — воздух, я — снег. Все это дробится, но и я дроблюсь вместе. Раньше я — это холод и скука, а все остальное — не-я. Мир был расколот на я и не-я. Я была как мерзлый снег на заскорузлой земле. И вот — воссоединилось светом, потекло воздухом, в котором было больше снежной свежести, чем в самом оседающем снеге, больше земной горечи, терпкой прели, чем в самой проступающей тверди. Аура, запахи, птицы. Это было раньше любви. Это было предвестие любви.

Может, оно и продолжалось-то всего несколько дней. Ребенок рисует маленькое тельце: небрежный, косой «огуречик», бровей нет, вместо глаз две точки, зато рука, приковавшая его внимание, длинна, как шланг, и пальцы на ней длиннее тельца. Забавно, да, но ведь и в мозгу тоже несоразмерно представлены части тела — не по их величине, а по существенности. Для меня та весна света и воздуха — как пальцы на малосущественной руке на еще менее существенном тельце обычной жизни.

Дальнейшее проступает уже как-то надлично, вне связи с этими днями. Переход утрачен памятью. Не в самих ли этих днях таились пустоты? Возможно, в какое-то утро, в какой-то день мне стало вдруг скучно. А может, я обнаружила однажды скучливостъ в нем, повернувшемся ко мне мурлом.

Парения больше нет, минутами кажется, что окончена и любовь. Но нет — она просто стала прерывистой, и иногда сильна до непереносимости. Помню, я высмеяла его — замочки ли на курточке, глупый ли ответ у доски — и вдруг увидела бледнеющие от бешенства глаза, бледнеющие высокие скулы и — восхитилась. Он возвратился в меня, пугая своей властью. Выпрямленный, маленький, как, наверное, Андрей Болконский, побелевшие губы стянуты и свирепы зеленые, монгольской посадки глаза.

Однажды на перемене в класс вбежала девочка: «Там ваш мальчишка сорвался со второго этажа — прямо на голову упал». С грохотом и визгом все выбегают, а я не могу подняться. Мне плохо, меня тошнит, все мутно передо мной — я знаю, это он.

И в самом деле он. Но жив — сгруппировался, верно. Даже сознания не потерял. И молчал, когда его перевязывали.

Днем проведать его идет почти весь класс. Я не иду. Вечерами, когда уже темно, мы ходим с подружкой к нему во двор, подолгу стоим в темном углу, смотрим на его окна. Подружка думает, что это она влюблена, а я ее сопровождаю. Знала бы она, что это я места себе дома не нахожу, что только под его окном мне легче.

Через несколько дней Тима возвращается в школу, и я с ним по-прежнему насмешлива. От того, что ходила тайком к ним во двор и в молчаливом страдании и преданности смотрела на его окна, я чувствую себя униженной. Почему меня к нему тянет, а его ко мне нет? И я, зная, конечно же, что его уши тут как тут, рассказываю соседке о некоем Габриеле, мальчике-инвалиде, тоже оттуда, прекрасном, большеглазом, умном, из знатного рода. Габриель так хорош и чуток, а Тима так явно мрачнеет — я наслаждаюсь.

Но у Тимы тоже есть фантазии, он тоже умеет причинять боль на свой лад. Однажды приносит в школу коротенький голубой пистолет, который никому не дает в руки: «Э, смотреть можно, а хватать — увольте, господа!» Этот фотоаппарат, объясняет он, фотографирует в икс-лучах, так что одежда пропадает, и на фотографии каждый — в чем мать родила.

— У меня есть фотографии, где вы все голые, — нехорошо смеется он. — Да, совершенно, даже без трусиков.

И вдруг щелкает на своем пистолете-аппарате, со спины, наклонившуюся, чтобы зашнуровать кеды, Свету Семенову. Мы визжим, кричим, Светка плачет. Возмущенные, мы отправляемся в тот же вечер делегацией к его маме, и она при нас все перерывает в его вещах в поисках постыдного аппарата. Кому-то из девочек родители сказали, что такого аппарата быть не может, но ведь каждая из нас читала где-то, что и в совершенной темноте в каком-то там свете фотографируют всякие мерзости. И в этом же убеждала гнусная Тимина ухмылка.