Зеленая стрела удачи - [89]
— И вы предлагаете, Петр Платонович?
— Вертайтесь! Плевали вы на них. Дали б кому в ухо и ничего! Вас вывели, а вы б их в оборот! Кричать надо было! Одним словом, скандалить. По матушке крыть. Ваше дело правое, и кулаком хряснули б кого, а вы... «ситуация»... Неясное слово-то, кислое.
— При чем тут слова?
— Да при том! Он — по матери, вы — по матери и на равных! Вертайтесь, смысла нет. Забудьте обиду.
— Как меня на поганой тачке, под рогожей...
— Митя!
— Нет, нет, этого нельзя забыть. Я не могу. За что мне отомстили? Что я сделал для них плохого?
— Масса не мстит!
— Ты смотри, Дим Димыч.
— Прекрати, Кирилл!
— Виноват...
— Один, два могут мстить, — продолжал Кузяев, — когда в злобе там, когда нечистый попутал, всяко бывает, а масса другое дело! Стихия, Дмитрий Дмитриевич. Шторм на море какие броненосцы швыряет, что щепки, что вас на той тачке. Извините. А только в здравом уме разве придет на ум на бурю сердиться.
— Сядьте, Петр Платонович.
— Страшная мы страна стадной своей любовью, стадной своей ненавистью. — Господин, которого Бондарев называл Кириллом, отложил сигару.
— А это как себя поставишь, — огрызнулся Петр Платонович, сын сухоносовского праведника.
— Нет, Петр Платонович, я вернуться не могу. Никак, АМО без меня. Все. Пусть будет конец. Не могу... Сил нет.
— Митя! Митя, перестань...
Нет, он не мог вернуться на завод. Кузяев этого не понимал или делал вид, что не понимает. А Степан Павлович, тот понял, и переубеждать не стал. Без слов подписал его прошение об отставке. Надо было уезжать из Москвы куда-то далеко и начинать все сначала. Он решил ехать в Харьков, в город своей юности.
Упаковывали чемоданы, посуду, подушки. С Лизой он простился в жалкой гостинице где-то на Бронной в красном кирпичном дворе. Многое он ей не сказал. Кончалась жизнь, кончалась судьба, все кончалось! И тот сытый господин с вокзальной стены с новочеркасских времен смеялся ему в лицо. Позавидовал, да? Позавидовал? Ну зачем так, господин Бондарев...
Павел Павлович, самый из всех Рябушинских философ и стратег, выступал на Всероссийском торгово-промышленном съезде. Председатель звонил в колокольчик, оглядывая алые ряды кресел.
— Господа, позвольте предложить избрать президиум съезда. Кого угодно будет наметить? Рябушинский...
— Просим!
— Просим!
— Павла Павловича!
— ...Третьяков, Смирнов, Бубликов, Дитмар...
Павел Павлович читал свою знаменитую речь, поправляя пенсне, грозил революции костлявой рукой голода.
Он закончил в высоком стиле, таком же изысканном, как его особняк на Малой Никитской, построенный архитектором Шехтелем.
— Пусть развернется на всю ширь стойкая натура купеческая! Люди торговые, надо спасать землю русскую!
Он говорил, что в стране прекрасный урожай, есть хлеб, но нет транспорта, чтоб подвести его в промышленные центры. Вот если б были автомобили. Если б в свое время дали развиваться промышленности и торговле...
— Да нам бы сейчас автомобильчиков своих тысячонку, две, — поддакнул Георгий Николаевич, находившийся в зале. Председатель потянулся к колокольчику.
Потом рассказывали, что, вернувшись на Якиманку, Георгий Николаевич сказал Аполлону, доверенному своему человеку: «Это конец. Теперь все. Доигрались!»
Будто бы через два дня его уже не было в Москве. Куда-то он исчез вместе с семьей, и никто точно не знал куда. Затем уже, много позже, стало известно, и многие умы пришли в смятение, что Георгий Николаевич Алабин успел-таки перевести немалые суммы в швейцарский банк. Аполлон же был оставлен в Москве при доме.
Рябушинские выплатили Бондареву единовременное пособие в размере 20 тысяч рублей золотом, а не в «керенках», потому что к тому времени вовсю уже ходили «керенки», не деньги — простыни прямо, сам бери, сам режь. Кусок мыла — миллион. А завтра — полтора!
Директором АМО назначили инженера Клейна, литейщика, заведовавшего литейным отделом. Служащие прекратили забастовку. Приступили к сборке автомобилей, но события разворачивались так, что ни от Рябушинских, ни от нового директора, ни от заметно приосанившегося генерала Кривошеина, успевшего еще раз успокоить военное ведомство, ничего уже не зависело. Ровным счетом — ничего.
Накатывал шквалом Октябрь семнадцатого, время небывалых перемен.
Часть четвертая. ВРЕМЯ НЕБЫВАЛЫХ ПЕРЕМЕН
Начиналось серое слякотное утро. Ночью выпал снег, но раскис и поплыл, закатанный троллейбусами и машинами. Только крыши вдоль Пролетарского проспекта белели кое-где, да во дворах была более-менее зима.
Еще не открывались магазины, и воскресная утренняя тишина напоминала о домашнем покое и тепле. Москвичи вставали, позевывая, лилась вода из кранов, по радио транслировали бодрую утреннюю музыку, на кухнях над газовыми конфорками полыхали синие короны.
В пригород мы въезжали как в другое время года, из сырой осени — в белую зиму. Деревья стояли в снегу, и шоссе, на сколько хватало глаз, слепило хрусткой, крахмальной белизной. Тем не менее наш Семен Ильич посчитал нужным заметить, что теперешние зимы все равно не имеют ничего общего с теми прошлыми зимами в силу сменившихся природных обстоятельств, совершенно дезориентируют современного человека.
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».