Зеленая стрела удачи - [91]

— Сам у меня очень грибков любитель! Хорошо вышли в этот год. Попробуйте, — предлагала хозяйка.

— Тань, да выпей ты! Женское ж вино, не белое, — шумел Иван Кулевич, и подливал нам. — Пригуби.

Степан Петрович снял со стены рамку с фотографиями, удивлялся, как все выросли, как все изменилось.

— Митька-то, глянь, какой!

— Да то не Митька. То Митькин сын Валера. На границе служит.

— Ой! Время-то, время-то как идет! Летит.

— Жизнь, — рассудительно заметил хозяин.

Наконец, настала пора представить меня.

— Вот, — сказал Степан Петрович, — историка к тебе привез. Собирается писать произведение о нашей фамилии, ну и о всех событиях, которые имели место. Надо ему показать Сухоносово. Со стариками надо познакомить. Он и тебя отразит, партизанскую твою деятельность.

— Да ну!

— Вот тебе и «да ну». Погостит у тебя недельку. Примешь?

— А почему нет? — зорко оглядывая меня, удивился Кулевич. — Поможем человеку.

— Бу сделано, — подмигнул мне Семен Ильич, сосредоточенно нажимавший па грибки. Вилку он держал, как отвертку.

Поговорили о родственниках, о здоровье. Степан Петрович пошел посмотреть на Иванова кабанчика. Затем, взглянув на часы, начал сокрушаться, что пора ехать.

— Завтра у меня чуть свет прения со строительным трестом, они — одно, я — другое, подготовиться надо. Тезисы наметить, конспект отпечатать.

На эти ученые слова — «тезисы», «конспект» — Кулевичи понимающе закивали, но продолжали свое.

— Дышать тоже надо.

— Приезжали б отдохнуть.

— Так некогда, Тань. Честное слово. Вот вырвался и теперь уж не знаю, когда придется в другой раз.

Семен Ильич с явным сожалением пошел прогревать мотор. Я с Кулевичами вышел на крыльцо и долго махал рукой, пока светлая «Волга» цвета «южная ночь» не скрылась в белых полях за околицей. Мела поземка.

Пили чай, смотрели телевизор, знакомились.

Спать легли рано. Я долго не мог заснуть, все переворачивал подушку холодной стороной кверху. В окне сияла луна. Светились в темноте желтые кошачьи глаза. Было тихо и яблочно: пахло яблоками, и под жарким одеялом, уже засыпая, представлялся мне летний день, сад, высокая трава и яблоки, яблоки, яблоки...

Потянулись тихие дни. С утра мы уходили бродить по окрестностям, встречались со стариками, курили самосад, так, для баловства, и слушали разные истории.

Кулевич помалкивал, он был человеком неразговорчивым, много говорить не любил, любил слушать и улыбаться.

— А за что у вас медаль «За боевые заслуги»? — полюбопытствовал я. — Вы воевали?

— Неа.

— Так за что ж медаль?

— За заслуги... Это долго объяснять.

— Ну, так объясните.

— В другой раз уж.

После завтрака как-то мы шли в деревню Тростьё. Промерзлая тропинка тянулась по взгорку вдоль полей. Снег сдуло книзу. Ноги в тяжелых сапогах скользили по льду. Мы уж несколько раз ходили этим путем.

— Вот здесь, — сказал Кулевич, останавливаясь и поворачиваясь спиной к ветру. — Вот здеся фашист всех их и положил, да.

— Кого? — не понял я. Дорога была знакомой.

— Красноармейцев тех. Восьмерых.

— Когда?

— Дома расскажу. Вернемся, расскажу. В такую ж пору. Тоже снег еще не лег. Поставили одного, второго... Я только выстрелы в избе слыхал, хорошо слышно было, а потом могилы мы им копали, да. Рубили, точней. Я ж при фашистах старостой был.

— Серьезно?

— Какие шутки. В больших чинах ходил.

Вечером, усталые, мы сидели в кухне. Мокрые портянки сушились на печи, сапоги хозяин вынес в сени, чтоб оттаяли.

Ужинали, шевеля под столом босыми ногами. Не закурили еще, но уже собирались закурить.

— Одним словом, как вспыхнула война, — начал Кулевич вдруг, — всех наших мужиков комаревских позабирали в Красную Армию. Меня тоже вызывали на призывной пункт, да, но нашли болезнь, дали отсрочку на выздоровление, и то, наверное, учитывалось, что шестеро детей в семье при одном кормильце.

В октябре месяце боевые действия начали подкатывать к столице, самолеты с черными крестами каждую ночь летали на Москву, а возвращались уж не в том строю и не все. Иван смотрел на них, задрав голову.

Боев в окрестностях крупных не происходило. Наши отходили, минуя Комарево. Несколько дней стояла в округе похоронная тишина. Жители прятали на огородах съестное. Крупу, муку, картошку. Зарывали в землю, хоронясь от чужого взгляда.

Вот тут и вышли из лесов те красноармейцы. То ли от части они от своей отстали, то ли шли с маршевой ротой на подкрепление, но оружия у них ни у кого не было. Молодые ребята по двадцать лет, под нулевку стриженые, уши топориком, москвичи.

— Ну, бабы наши ясно, да, в рев: жалко. Зляка такая берет, молоденькие, измученные. Разобрали по домам. Начали тех ребяток выхаживать, а тут как раз он и въехал на мотоциклах...

— Немец?

— Он самый. Герман. В касках. Очень солидно, скажу. Разместили у нас гарнизон, телефон протянули, выставили часовых. В военном смысле ничего не критикую, грамотно все, да. А затем велели выбирать старосту, и все наши деревенские решили тогда, что лучше всего старостой быть мене. «Шестеро детей у тя, Иван. Уважаем» — «Просим за всех». — «Да я ж председателем сельсовета был!» — «Да то давно было! Кулевича просим!» Орут, да...

Немецкий комендант, большая стерва, жестокий человек, посмотрел на Ивана бесцветным глазом и в башке у него под пилоткой как арифмометр крутнулся, решил, что кандидатура Ивана подходящая.