Зеленая стрела удачи - [92]

— Гут, гут... А какой «гут», Геннадий Сергеевич? Свои придут, рассуждаю, повесят и будут правы, честное слово, да.

Дом Кулевичей в деревне крайний. За огородом ровное поле, слева дорога, прямо — лес, самое место для партизан, а потом, хоть и староста, но поставили у него в избе военную команду, десять солдат с фельдфебелем Зигфридом.

Те солдаты расположились в большой комнате, для тепла засыпав пол соломой, а Иван с женой и детками устроился в углу за печкой, нары в три ряда учредил и полог повесил.

Тем временем собрал комендант всех жителей, и те красноармейцы пришли, уж по-деревенски приодетые, во всем мужнином, чистые, отмытые. Кто-то донес коменданту, что это люди пришлые, не свои. «Партизанен! — начал орать комендант. — Партизанен!»

— В тот день их всех и расстреляли, как я вам рассказал. Вывели за дорогу и вот таким манером... И тогда я подумал, хотите верьте, Геннадий Сергеевич, хотите нет, что никогда в жизни нас фашист победить не сможет... — Кулевич развел руками. В большой комнате жена смотрела телевизор. Кипел чайник, горячие брызги падали на стол, накрытый клеенкой. — С нашим народом так нельзя! Нас не запугаешь. Пуганные. Мы этой крови и в империалистическую, и в гражданскую повидали, а злость поднялась лютая, да... Чужому у нас такого не простят. Будут биться.

Вскоре установил Иван связь с партизанами. Ясно, детей было жалко, как им без отца, если фашист расстреляет, но ведь если и свои папку кончат, не легче. Передавал Иван в партизанский отряд продовольствие. Картошку пек и лепешки — партизанский харч. Сведения о гарнизоне собирал, предупреждал о всех намерениях коменданта.

Немцы выставили у избы два пулемета, один в сарае, дулом в поле, другой в бане — на лес. И каждую ночь лежали у тех пулеметов солдаты в тулупах и валенках. Морозило в ту зиму как никогда.

Однажды ночью проснулся Иван от возни в сенях. Вылез из-под нар, припустил фитиля в лампе, глядь, а входная-то дверь настежь, солдаты втаскивают в избу корову и ногами ее в дверь просовывают, «Господа, господа, это унмоглих[5], — начал Иван. Глядит, а это совсем даже и не корова, замерзший солдат это. Он как у пулемета в сарае лежал, так и окоченел до смерти.

— Во, думаю, дисциплина дисциплиной, а дурь человеческая безграничная! Тань, — крикнул он жене, — помнишь, как немец у пулемета замерз?

— Помню, — ответила жена, не отрываясь от телевизора.

— Геннадий Сергеевич, ведь до сараюшки рукой подать! Вон он. Крикни, сменят, если замерзаешь, а энтот, как вцепился в пулемет, да так от и лежал до своего часа.

— Может, он заснул?

— Заснул? Вы немцев не знаете. Не может немец у пулемета заснуть, у него бефель[6], в этом, заверяю вас с трибуны, его сила, но и его же слабина. Ведь крикни же товарищу, комераду, сменит на полчаса, отогреешься. Но нет...

В ту ночь, когда замерз германский пулеметчик, Иван Кулевич решил, что с такой тупой дисциплиной против русского духа идти нельзя совершенно.

— Иньциатива, она необходима, — говорил он заваривая чай. — Но на русскую нашу смекалку смекалка же и нужна, а они, фашисты, муштрой да злобой. Не тот, скажу, подход, да. От этого они войну и проиграли. Конечно, в стратегическом плане надо было нам с самого начала бронетанковые части применять. Клиньями его брать в окруженья. Но опыту не было... Между прочим, маршал Жуков из наших мест, да. С Угодского Завода. В Москве скорняком в молодые годы начинал и вот в маршала шагнул. Выучился. Отчаянной храбрости человек. Читали генерала Штеменко про генеральный штаб? Так он вспоминает, как Жуков в полный рост по передовой шел. Ему командир дивизии: «Пригнитесь, товарищ маршал.» А он: «В ваших советах не нуждаюсь». Да. Решительный... Нашенский, дервинь, дервинь Калуга!

В декабре началось контрнаступление. Выбили немцев из крупных населенных пунктов, а из Комарова они сами откатились и напоследок, уходя уж, подожгли Пятницкую церковь, где у них размещалась конюшня. Старинная была церковь, не так, чтоб красивая, но памятник.

В тот день или на следующий рубил Иван дровишки в лесу, возвращается домой, глядь, а по зимнику два красноармейца идут, разрумянились на морозе, руками дают отмашку.

— Куда спешите, ребяты? — он их спрашивает.

— Да в деревню, — они отвечают. — Старосту ихнего идем вешать.

Тут с Иваном сделалось легкое помрачение взора, но хорошо солдатики не заметили. А как в Комарево пришли, там партизаны. Красные флаги кругом, посреди улицы митинг, и партизанский командир говорит, что старосту Ивана Кулевича за его работу в тылу врага представляют к правительственной награде.

— В самый раз поспел.

— А то б повесили, — заметил я.

— Ну да, повесили! Я б дался, как же! Я ж не тот немец, что у пулемета рядом с домом замерз. Нашел бы выход.

Всего пробыл я в Комареве неделю. Насобирал материалов для хроники, сходил в Сухоносово, с внучкой Дуни Масленки познакомился, получил от нее в полное свое пользование ворох старых писем, выцветших фотографий с облупленными краями, видел у нее те самые часы с кошкой. Про местных колдунов она мне рассказывала, про порчельников. Домой я вернулся возбужденный. Рассказал жене про Кулевича, про Комарево, пожаловался, что в редакции не дали мне еще одну неделю, а то б я уже и первую главу бы отписал.