Зеленая стрела удачи - [88]
— Видал, образованный! Видал... Насилия, кричат, насилия!
— Она и есть насилия, — подтвердил Редькин, моргая. — Как же так можно, ученого человека, науки изучал. Служащие забастовку объявили, жалованье не плачено.
— Неладно получилось, — согласился Михаил Егорович.
Помолчали. На столе тускло горела керосиновая лампа, чадила, высвечивая лица собравшихся. Тикали ходики с бумажными розами на гирях. Тик-такс, тик-такс... Время было давно за полночь. Жена огородника прикорнула в уголку, и ее плоское лицо белело в темноте.
— Ох, дела...
— Дела ох, — уточнил Михаил Егорович, сверкая глазами. Полез за пазуху, достал мятую бумагу, разгладил на колене. — Лампу-то подвинь! — приказал. — Небось, воду в карасин льешь, света нет. Ох, грехи наши, жадность наша. Читать вам буду. — И начал. — «Нам в бой иттить приказано: «За землю сгиньте честно!» За землю? Чью? Не сказано. Помещичью, известно. Нам в бой иттить приказано: «Да здравствует свобода!» Свобода? Чья? Не сказано. Но только не... народа».
— Во здорово!
— Тише ты! Дай дослушать. Читай, Миша.
— Ну, значит... Ага. Вот... «Нам в бой иттить приказано: «Союзных ради наций». А главного не сказано: чьих ради асси... асси-гнаций? Кому война — заплатушки, кому — мильон прибытку. Доколе ж нам, ребятушки, терпеть такую пытку?»
— Здорово!
— От и до!
— Лихо!
— Надо с немцами замиряться!
— Да при чем тут немец! — возмутился Паша. — Немец-то тебе что? Дилехтора на завод вертайте!
— Сказывают, Смирнову, столяру, который большевик, на вид поставили. Зря, мол, народ относительно Бондарева воспламенял. Только и этот зря в анбицию уперся. Бумагу ему из Московского Совета прислали с печатью, все чин чином, извиняемся. Ведь в пылу невероятного раздражения...
— Я его уломаю, — сказал Петр Платонович, вынимая изо рта козью ножку. — Поговорю с ним. От нашего имени.
— За всех! Союзных, понял, ради наций...
— Объясни ты ему... Чего ж, право дело, в такое-то время?.. Ой, не думает о слезах сиротских.
— Сделаем, — пообещал Петр Платонович.
— Ты ж шофер, ты ж его права рука!
— Петя, в святцы запишем.
— Я тебя год за полцены держать буду! — пообещал Редькин.
На следующий же день, напутствуемый добрыми пожеланиями гаражных механиков, Петр Платонович поехал к своему директору, имея намерение вернуть его на завод.
Начиналось тихое солнечное утро. В Крутицких казармах, за Спасской заставой, играли развод караулов, бодрые звуки горна резали утро. Петр Платонович приосанился.
Директор жил на Поварской, в большом сером доме, напротив особняка князя Святополка-Мирского. У того князя были удивительные лошади, Петр Платонович часто на них заглядывался. Царских статей кони!
В одном парадном с директором квартировали важные особы: городской голова, генералы, внизу стоял швейцар в золотых позументах, требовал, чтоб снимали галоши. На Петра Платоновича первое время смотрел косо, принюхивался. «Ну и несет же, парень, от тебя твоей машиной. Неудобно — господа...»
Петр Платонович поднялся на четвертый этаж. Открыла горничная.
— У себя?
— У себя, Петр Платонович, — оглянулась, зашептала: — Вчерашнего дня бумагу с завода привозили, делегаты были, не вышел... Ой, Петр Платонович, что будет...
Кузяев глубоко уважал Бондарева. В автомобилях тот разбирался как бог. И хоть не любил ездить на машине, предпочитал приезжать на завод в дрожках, был у него и конный выезд, виделись они каждый день полтора года. Срок немалый.
Дмитрий Дмитриевич был человеком деликатным, слова обидного не сказал, всегда спокойный, сдержанный. «Здравствуйте, Петр Платонович». А не — Петя, не Петр, только по отчеству! Уважал рабочего человека. Здоровался за руку, садился рядом на переднее сиденье, чего другие в его чинах никогда не делали. Никогда! Непременно сзади садились и шофера, который везет, не видели. Тот же кучер, только при машине. «Пошел, Иван...»
В директорской квартире стояла мрачная тишина. Пахло душистым табаком. На вешалке в передней висело чужое пальто. У директора был гость.
В другое время Петр Платонович и повременил бы, но тут была такая уверенность, и он растерять ее боялся, что прямо двинул по коридору на звук голосов. Стукнул в приоткрытую дверь: «Разрешите...»
Дмитрий Дмитриевич сидел в качалке, прикрыв колени пледом. Лицо его было усталым, бледным. Переживает, понял Кузяев.
У окна стоял высокий господин с сигарой, костюм на нем был отглаженный, как у Сергея Павловича. От и до! Кузяев вспомнил, что видел его уже однажды у доктора на Самотеке.
— Здравствуйте, Петр Платонович.
— Здравствуйте, господин директор.
— Кирилл, это мой шофер. Спасибо, что приехали, Петр Платонович, садитесь.
— Дмитрий Дмитриевич, заводские все просят в один голос. Ревмя прямо ревут. Нельзя, понимаете, так, люди ж. Опять извиняются. В пылу раздражения вышло все. Уважают вас шибко. А то, что было, вы из головы выкиньте. Обо всех не судите, массу не смогли сдержать.
— Массу? — переспросил Бондарев.
— Массу, — кивнул господин у окна и улыбнулся невесело, показав зубы такие же белые, как его сорочка. — Любопытная формулировка, Дим Димыч. Известно определение массы, как количества вещества, как меры инерции, но в данном случае...
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».