Зеленая брама - [81]

Григорий Петрович разбирает свои бумаги, находит сшитые суровой ниткой разграфленные листочки — запи­сано, сколько было раненых, сколько ежедневно умирало. Давайте посчитаем: за ноябрь и декабрь 1941 года из 2317 человек умерло 948.

Мы хоронили своих близ парка Софиевка. Составляли список: имя, фамилия, по возможности адрес — кто откуда. Списки помещали в бутылку и зарывали ее, как с тонущего корабля бросают письмо в волны.

Экскаваторщики, строители сегодняшней Умани! Будьте внимательны при закладке фундаментов новых зданий, при раскопках — в земле прах погибших и бутылки с по­именными списками.

Если наткнетесь на братскую могилу, учтите — бутылка должна быть в левом углу ямы.

Я прошу Григория Петровича поведать мне, что он чув­ствовал, о чем думал в неволе.

— Боролось все внутри: убежать было сравнительно легко и так же рискованно, как находиться в плену,— жизнь человеческая ничего не стоила. Но тяжко было бы оставить на произвол судьбы больных. Вот почему я не торопился с побегом. Медперсонал, впрочем, не только ле­чил: связались с подпольем, с партизанами, помогали бежать выздоровевшим.

Помню такой случай: молодой старшина по имени Воло­дя, раненный в живот, никак не давал мне осмотреть рану, отталкивал, сопротивлялся. Я увидел, что рана его перетя­нута толстой, красной, слишком широкой и ровной, чтобы быть лишь от крови красной, полосой материи. Я понял, что это полковое знамя. Предложил ему перепрятать знамя в надежное место, но он и слушать об этом не хотел. Так и лежал, перевязанный знаменем, и представьте, выздоро­вел. Мы помогли ему скрыться. Не знаю, удалось ли ему выйти к своим. Напечатайте про этот случай, вдруг он жив, найдется! Володя. Четыре треугольника в петлицах...

Пришла пора и мне уходить,— говорит доктор Угло­вой.— В Умани скрывался у подпольщицы Шуры Коробкиной (гестаповцы казнили ее накануне возвращения наших войск). Долго выбирался к своим, вновь стал в строй, воевал, получил орден. После войны вел научную работу как инфекционист. Сколько эпидемий мы убили, задушили, искоренили! Это, я вам скажу, тоже война. А в Умани у меня была практика, я и сам тифом заболел.

В письмах, которые прислали мне участники битвы, го­ворится о многих медиках-героях.

Вспоминают добрым словом начсанарма-6, называвше­гося в плену Радченко. Его расстреляли сразу в Подвысоком, а начальника госпиталя — женщину-военврача Тойберман — позже, в Виннице.

Один из лазаретов Подвысокого пришлось разместить в овчарне — в школе, в сараях, в хатах уже не оставалось места.

Когда врачи и часть раненых пошли на прорыв, самых тяжелых оставили под присмотром военфельдшера Ма­рии Дуняшко. Вот что пишет один из чудом спасшихся:

«Молодая дивчина, совсем молодая, мужеству ее мы поражались... Она, рискуя жизнью, доставала у жителей еду, а главное, воду. Она одна была защитницей, а потом вернулись из неудавшегося прорыва врачи, и она им сдала своих раненых по всей форме, и сама тоже осталась в этом аду. А ведь девчонка, ей переодеться бы и смыться ничего не стоило!»

Я выбрал из многих воспоминаний и писем лишь самую малость воспоминаний о военных врачах. Верю: будет когда-нибудь создан мемориал в Подвысоком (место ему — на опушке брамы). И надеюсь, что ваятель не забудет уве­ковечить и образ советского военного врача.

Советов, Знаменев, Сердцов

Уверен — как ни беспощадно уходящее время, будут еще найдены многие герои сражений сорок первого года, будут названы их имена, будут начертаны их фамилии на обе­лисках.

Ряды искателей множатся, круг поисков расширяется.

Но обстоятельства военных времен весьма усложнили нашу работу.

Боюсь, что многие подлинные имена восстановить чрез­вычайно трудно, если не невозможно.

Уничтожение личных дел, списков, документов стало почти правилом в зажатых в клещи войсках; не без основа­ния считалось, что враг воспользуется советскими доку­ментами в шпионских и провокационных целях, и их уничто­жали в момент, казавшийся смертным часом. Живые иска­ли в карманах гимнастерок погибших товарищей не только удостоверения, но даже письма: все забирали с собой. А как потом сложилась судьба этих совершенно правильно поступавших товарищей и однополчан?

Документы раненых хранились обычно в канцеляриях госпиталей. Долго ли существовали канцелярии?

Старались затеряться и скрыться в толпе командиры высокого ранга, с презрением отвергая преимущества, кото­рые им сулили палачи. Не трусость руководила их поступ­ками: они не желали доставлять радость врагу — еще один командир полка или дивизии схвачен. Это было еще и фор­мой подготовки к побегу, а побег командиру куда трудней осуществить, чем рядовому. Скрывались комиссары и полит­руки, чтоб не отдать свои жизни так дешево и сразу.

Можно только порадоваться тому, что командиры были выявлены не все.

Командир 72-й стрелковой дивизии генерал-майор Па­вел Ивлианович Абрамидзе при выходе из леса переоделся, в плен попал в шоферском комбинезоне и довольно успеш­но выдавал себя за шофера. Его разоблачила какая-то сволочь. Бежать генералу уже не удалось, но несчастье свело его с замечательными людьми — с Карбышевым, Шепетовым, Огурцовым, Тхором, Потаповым; он участво­вал в лагерном подполье.