Меня обступают друзья и подруги,
Без них не сумел бы вести я рассказ
О жизни и смерти, любви и разлуке,
О трудной эпохе, взлелеявшей нас.
В дорогу! Поставлена первая веха,
Исчеркан пока только первый листок.
Тридцатые годы двадцатого века —
Моих «Добровольцев» далекий исток.
В Москве ослепительно жаркое лето,
Котлами асфальтными полдень дымится,
И в небо над городом серого цвета,
Меж белым и синим исчезла граница.
На новый автобус глазеет Тверская,
Сбегая под горку к Охотному ряду
Еще без деревьев, еще не такая,
Как нынче, — открытая сердцу и взгляду.
«Лоскутной гостиницы» старое зданье
Стоит на Манежной. Изгибами улиц
Сюда пробираемся, как на свиданье,
Бодрясь и робея, спеша и волнуясь.
Здесь шахты контора. Толпа молодежи
У входа гудит. Невтерпеж комсомольцам;
Известно друзьям и родителям тоже,
Что строить метро ты пришел добровольцем,
А тут медицинский осмотр — вот досада! —
Встает на пути. Волноваться не надо.
Гостиничный номер и узок и душен,
И в этом преддверии Метростроя
На древний диван из потертого плюша
Присели четыре еще не героя.
Четыре юнца торопливо разделись
Чего вы боитесь, признайтесь, ребята?
У самого рослого оспа на теле,
Как дождик оставила след рябоватый.
Второй худосочен. Цыплячьи ключицы,
И плечи сутулые — все как угроза,
что он для подземных работ не годится
и тело бело как весною береза.
А третий могуч. Под пушистою кожей,
Как камушки мускулы ходят покато.
Сидит он спокойный, немного похожий
На тех молодцов, что смеются с плакатов.
Четвертым был я. Но не стоит об этом…
Одним рождены мы Октябрьским рассветом.
Для нашей души настоящая пытка
Что мы не успели в амурские дали,
Что домну без нас запустила Магнитка
И на Днепрострой мы чуть-чуть опоздали.
«Давайте знакомиться — Коля Кайтанов», —
Назвался высокий. И тут же чуть слышен
Худышка поведал как важную тайну
Что он парикмахер — Алеша Акишин.
А третий назвался Уфимцевым Славой,
Высокий, широкий, крутой, неприступный.
(До локтя на левой руке и на правой
Сердца и Русалки наколоты крупно.)
С путевкой Сокольнического райкома
Пришел он, воспитанник детского дома.
Чего ж пред осмотром ему волноваться?
Возьмут непременно. Лишь глянут — и точка!
А мы уже знаем, что парню семнадцать,
И могут не взять: не хватает годочка.
Акишин к врачу отправляется первым.
Идет как на казнь, распрощавшись со всеми.
И доктору ясно — расшатаны нервы
И слабые легкие. Трудное племя!
Короткое детство совпало с разрухой,
Прошло по дорогам, историей взрытым,
Макуху грызя, шелушась золотухой,
С большой головой, с кривоногим рахитом.
Осталось поставить лишь крест на анкете:
Старик отобрать самых крепких обязан.
Но, слезы в глазах пациента заметив,
Смущается доктор и медлит с отказом.
«Послушайте, юноша! Вам не под силу
Такая работа. Я просто не вправе…
Вернитесь на прежнюю службу, мой милый.
Ну кто Вас такого-то в шахту направил?»
«Я сам, понимаете, сам! Добровольно!
Пустите под землю меня! Я здоровый!»
И доктор перо отложил и невольно
Задумался над незадачею новой.
Он выслушал сотни сердец. Проходили
Сквозь руки сухие и быстрые эти
Шахтеры с отметами угольной пыли,
Бежавшие в город кулацкие дети,
Сезонники из Пошехонья и даже
Искатели льгот и рабочего стажа.
А нынче растрепаны и горласты,
Пошли эти самые энтузиасты.
«Вот странные люди! Зачем это надо
Под землю, на самое трудное дело?
С такими ни удержу нету, ни сладу!
Жаль мы изучаем не душу, а тело».
«Ступайте домой!» — «Не уйду, не просите!»
«Ну, ладно, еще пожалеете сами…
Я вам разрешаю, я просто вредитель…
Теперь берегитесь: мы в сговоре с Вами!»
«Спасибо, спасибо!» — И пулею к двери,
Туда, где, нагие, на плюше потертом
Сидим мы втроем, сомневаясь и веря,
Гадая, что сделает доктор с четвертым.
Кайтанов пошел на осмотр. Он спокоен,
Как перед атакой испытанный воин.
Первейший арбатский драчун и задира,
Он полон достоинств и даже раздетый.
(Мы сразу увидели в нем бригадира,
И он, вероятно, почувствовал это.)
А доктор все пишет свои заключенья,
В старинной манере перо нажимая,
Причин учащенного сердцебиенья,
Пожалуй, как следует не понимая.
Я позже узнал ощущенье полета,
Но мы его в праздничный день испытали,
Когда проходные открылись ворота
И мы наконец-то шахтерами стали.
Великое время заборов дощатых,
Звезды автогенной и пыли цементной.
В брезентовых робах проходят девчата,
И наше волненье им слишком заметно.
Осыпали смехом, как мелкою дробью,
Но Коля на них посмотрел исподлобья —
И только одна продолжала смеяться,
Противясь какой-то неведомой силе,
Опасной, когда тебе лишь 18.
Была эта девушка широколица,
Со вздернутой маленькой верхней губою,
На острую шутку, видать, мастерица,
Курноса, румяна, довольна собою.
Сквозь этот веселый огонь, как в атаку,
Мы шли вчетвером, улыбаясь неловко,
Средь ящиков, бочек и рельсов к бараку,
Где каждый по списку получит спецовку.
