Добровольцы - [5]

То сепией, то охрою.

Прижавши рукоять к груди,

Идет Кайтанов впереди,

А Леля, чуть не падая,

Сгребает землю дочиста

Рывком с железного листа

Совковою лопатою.

В забое шум и толкотня.

Уфимцев топором звеня,

Установил крепления.

А за стеною тихий стук,

Как будто там томится друг,

Как будто ждет спасения.

Утих отбойный молоток,

И чистый воздуха поток

Ударил в лица потные.

В дыру просунута ладонь,

Вся в глине скользкой и седой,

Могучая и плотная.

(Потом, пробившись в Сталинград,

Мы вспомним радость двух бригад,

Объятья метростроевцев.

И так же будет с Волгой Дон

Когда-нибудь соединен

Как нынче штольни сходятся.)

Откуда ни возьмись — цветы!

«А кто принес их? Маша, ты?»

«Ой, нет, не я! От сырости,

Предвидя праздничные дни,

Здесь, прямо под землей они

Сумели сами вырасти.

А ты не замечал, что тут

Цветы всегда у нас цветут,

Как лампочки на линии?»

Подруга к Славе подошла

Ему охапкой отдала

Все ирисы и лилии.

Она веселый слышит смех

И говорит: «Букет для всех,

Бригаде принесла его!

Цветы, для тех, кто впереди!

Пилот, понюхай, но — гляди —

Букета не присваивай»

(У Славы прозвище «Пилот»,

Его вся шахта так зовет

За увлеченье страстное:

В аэроклубе по утрам,

На страх врагам на радость нам,

Штурмует небо ясное.)

Все расширяется забой.

И митинг вспыхнул сам собой.

И в звонких криках митинга

Слышны Кайтанова слова:

«Не подкачали мы, братва,

И „сбились“ изумительно».

Вдруг расступился первый ряд.

Оглотков! Мрачен гневный взгляд,

И губы перекошены.

Он речь Кайтанова прервал:

«Кто в сквере клумбу оборвал,

Товарищи хорошие?

Не пощажу я никого

И в пыль сотру за воровство,

Герои уголовные!»

На Машу посмотрели все,

Потом на лилии в росе,

На ирисы лиловые.

Став белым от ярости дядя Сережа,

Оглоткову медленно вышел навстречу.

«Я эти цветочки сорвал. Ну и что же?

Казнить собираетесь? Ладно, отвечу.

Чего вы волнуетесь из-за букета?

Цветы нам нужны обязательно, ибо

Сегодня у хлопцев большая победа.

Пришли их поздравить? За это спасибо».

Оглотков состроил кривую улыбку:

«Ты все митингуешь? Хорошее дело!»

Он понял, что нужно исправить ошибку,

И начал искать отступленье несмело.

Но праздник испорчен в бригаде ударной,

Во встречной бригаде невесело тоже.

А Маша и Слава глядят благодарно

На дядю Сережу.

Глава шестая БУРЕВЕСТНИК

Великого времени гулкое эхо

Звучало в туннелях той юной порою.

К товарищу Горькому просят приехать

Ударниц московского Метростроя.

В парткоме волненье: девчата увидят

Его самого и Роллана на даче.

Ребята, конечно, немного в обиде,

Но Леле и Маше желают удачи.

Цветочного ветра прохладная ласка,

И щеки пылают в счастливой тревоге.

Расхлябанный «газик» — смешная коляска —

Несется по старой Смоленской дороге.

Летят, как в кино, перелески, пригорки,

И Леля бодрится: «Держись, не теряйся!»

И вдруг, словно книга ожившая, Горький

Стоит на высокой открытой террасе.

Он в сером костюме, немного сутулый,

Рукою приветливо машет девчатам.

Усы они видят, и острые скулы,

И чистые искорки глаз грустноватых.

Над пепельным ежиком вьются несмело

Табачного дыма прозрачные нити:

«Приехали! Я оторвал вас от дела?

Но вы уж меня, старика, извините!»

Тут Леля, как выстрелом, бахнула сразу

Еще из Москвы припасенную фразу:

«Мы прибыли к вам с комсомольским приветом,

Вы наш Буревестник!» Но Горький при этом

Такую гримасу состроил, что Леле

Пришлось перестраиваться поневоле.

А Горький сказал: «Вы живете по планам,

И план нашей встречи я так намечаю:

Я вас познакомлю с Роменом Ролланом,

Потом посудачим немного за чаем,

Потом погуляем… Согласны, девицы?»

(Но слово «девицы» звучало как «дети».)

Тут вышел навстречу старик тонколицый

И подал им руку в крахмальной манжете.

Хозяин подвинул плетеные кресла,

На стол положил он рабочие руки.

Расселись, и сразу неловкость исчезла.

И Леля, прильнув на мгновенье к подруге,

Скороговоркою ей прошептала:

«Ой, Маша, Роллана-то я не читала!»

А Горький в мундштук заложил папиросу.

Как солнце сквозь дым, нашу жизнь осветили

Раздумьем пронизанные вопросы:

«Как будете жить? Как живете? Как жили?»

И девушки стали рассказывать бойко

О том, как трудна была первая сбойка,

О том, как плывун отжимают в кессоне…

И видели ошеломленные гостьи,

Что Горький их жизни кладет на ладони

И словно сгребает в могучие горсти.

«А как у вас дружат, встречаются, любят?»

Спросил он у Маши. Но вместо ответа

Призналась девчонка, что в аэроклубе

Летать она учится целое лето

И завтра ей прыгать. Конечно, впервые!

Боится ль? «Не очень! Ну, самую малость…»

«Да, девушки, вижу, что вы боевые,

И много вам счастья на долю досталось!»

И Горький задорно взглянул на Роллана,

Как будто отец, представляющий дочек,

И хмыкнул неловко, достав из кармана

Батистовый, в крупную клетку, платочек.

Накинув крылатку со львами из меди,

Роллан оставался бесстрастен и бледен.

Душа, очарованная навеки,

Что видел он в образе девушек наших:

Аннету Ривьер или новые реки?

Не знали об этом ни Леля, ни Маша.

Заранее кем-то был хворост подобран

И сложен в чащобе старинного парка,

И Горький, склонившись с улыбкою доброй,

Костер распалил, небольшой и неяркий.

Вокруг разместились хозяин и гости,

И каждый читал по-особому пламя,

Оно то суставы ломало со злостью,

То рдело цветочными лепестками.

Быть может, Роллану, укрытому тенью

Спокойной и чистой печали,