Зеленая брама - [22]

Я здесь всего лишь представляю редакцию газеты и оказался в полку для сбора материала. Об успешной контр­атаке надо скорей написать. Могу распрощаться с коман­диром полка, с комиссаром, сесть на попутный транспорт и выскочить из этой явно назревающей ловушки.

Вот сейчас сниму с шеи, отдам Михмиху его превосход­ный бинокль и прогулочным шагом, чтоб не подумали, что спешу, отправлюсь в восточном направлении.

Имею право. Вроде бы даже обязан отбыть в свою часть, то есть в редакцию.

А все эти люди, с которыми пережил этот мгновенный и длиннейший бой, которых видел в контратаке и разделил с ними ни с чем не сравнимую радость победы, пусть неболь­шой, частной, местного значения, а все-таки реальной и обнадеживающей... Все эти мои товарищи (как я хочу, чтоб они признали меня своим боевым товарищем!) останут­ся здесь, а ночью выставят заслон и начнут тяжелый и опасный отход, и неизвестно еще, выберутся ли, обойден­ные танками с флангов. А я выскочу, я везучий, я счаст­ливчик.

Возможно, и даже наверное, получу благодарность ре­дактора за своевременно сочиненные и доставленные в номер стихи.

Но останусь ли я честен перед самим собой, а значит, останусь ли я поэтом — вдруг мне еще долго жить на земле? Как я смогу жить с такой тяжестью на душе?

Невозможно сейчас отбыть к месту службы!

Получаю разрешение командира полка и иду с ним и комиссаром в батальоны.

Представитель оперативного отдела остается с началь­ником штаба, у них свои дела.

С того дня прошло более сорока лет. Много горестного, трудного, страшного пришлось мне пережить и увидеть в разные времена и при всяких обстоятельствах. Когда-нибудь расскажу...

Но клянусь памятью матери, не было в моей жизни более тяжкого испытания, чем тогда, когда я объяснял окапывающимся стрелкам, что с наступлением темноты (как поздно в июле темнеет!) мы начнем отход.

Отход не просто с нашей земли, но с возвращенной се­годня, отбитой, вырванной из рук врага.

Мы должны оставить в этой земле только что похоро­ненных наших товарищей.

Мы отдаем эти поля и холмы даже без сопротив­ления.

Солдат сорок первого года, каких-нибудь две недели кочующий из боя в бой, не может разбираться в вопросах тактики, а тем более стратегии. Он не хочет поверить мне, что единственно правильное решение в создавшейся об­становке — оторваться от противника и отступить на рубеж реки с детским именем Мурашка.

Я говорю, что в сегодняшнем бою он был героем. Не льщу, говорю то, в чем убежден.

Он смотрит на меня исподлобья, воспринимая мои слова как неуместную лесть. Кому нужен такой героизм — гнать противника полтора километра, а потом отойти на двенадцать?

Известие о предстоящем отходе распространяется быстрее, чем наша запланированная разъяснительная рабо­та. Тем более что всей серьезности создавшегося положе­ния я выдать не имею права. Меня, что называется, не уполномочивали.

Где-то в этих наскоро отрытых окопах возникает чер­ное подозрение: не является ли немецким агентом этот неизвестный старший политрук, который лишь позавчера показался здесь и все время что-то записывал в тетрадочку в косую линейку?

Чувствую на себе тяжелые, недоверчивые взгляды.

Командир полка майор Михмих ведет разговор с лей­тенантом, заменившим только что умершего от ран комба­та. До меня доносятся лишь обрывки слов, но видно, что разговор идет на крутых виражах.

Лейтенант не может понять командира полка, да и сам командир рад бы оказаться лгуном, но, увы, он говорит правду, невыносимо горестную и знающую лишь единствен­ный путь к спасению полка, а дальше и дивизии, а может быть, и армии.

Надо отступить, отойти как можно скрытней и быстрее.

Я отходил с этим полком. Страшная была у нас ночь.

Разговоров пришлось наслушаться всяких. И даже, что командир полка продался, а прибывший на наблюда­тельный пункт капитан с пакетом — вовсе не из штаба ар­мии, а черт его знает откуда.

И конечно же кто-то в темноте уверяет, что, не останови мы преследование, так бы и гнали «его» до новой государ­ственной границы, что был приказ самого Сталина двинуть­ся вперед и овладеть городом Люблином, а наши начальни­ки его не выполнили, все отходят и отходят.

Утром, когда полк остановился на рубеже, предписан­ном в армейском приказе, выяснилось, что капитан с паке­том промахнулся — искал дивизию, а попал прямо в полк,— поэтому другие полки не получили приказа, и теперь с ними нет никакой связи, и дороги перерезаны. Потом стало слышно, что еще один полк и часть танковой дивизии вырвались, потеряв много людей и техники.

А я на какой-то шальной полуторке, принадлежавшей понтонно-мостовому батальону и потерявшей его, проско­чил на Подволочиск и услышал там, что армия отходит на старую границу и уж дальше в глубь страны не сделает ни шагу.

Две недели августа

1 августа

Ночью группа войск и ее штаб оставляют Умань.

Приказ командования Южного фронта: отойти на рубеж реки Синюхи.

На рассвете Военный совет двух армий радирует коман­дованию Южного фронта и Государственному Комитету Обороны: «Положение стало критическим. Окружение 6-й и 12-й армий завершено полностью. Налицо прямая угроза распада общего боевого порядка 6-й и 12-й армий на два изолированных очага с центрами в Бабанке и Теклиевке. Резервов нет. Просим очистить вводом новых сил участок Терновка — Новоархангельск. Боеприпасов нет. Горючее на исходе».