Зеленая брама - [21]

Недавно впервые призвали в Красную Армию молодежь областей Западной Украины, менее двух лет бывших советскими и теперь оставляемых нами. Значит, двадца­тилетние новобранцы до восемнадцати росли и жили в панской Польше. Политработники старались создать об­становку, при которой не было бы различия в отношении к «новым» и «старым» советским гражданам. Но разница все же чувствовалась: одни — советские с рождения, другие выросли в старом мире, за границей.

И вот к командиру первого батальона обратились два «западника» — так их называли — и попросились... домой. Смущенно и сбивчиво они твердили пану начальнику, что их родная «вулька» совсем рядом, вон за тем бугром, что они только переночуют в материнской хате, попрощаются с семьями и утром вновь будут в своем взводе. Комбат развернул карту: покажите свою деревню,— но оказалось, что в карте они не разбираются, да и вообще негра­мотны.

Комбат, контуженный, полуоглохший, трое суток без сна, выслушал их, что называется, вполуха, невозможная их просьба скользнула мимо его сознания, и он их отпустил, махнув рукой. Когда две неуклюжие фигурки скрылись за бугром, комбат опомнился: куда они девались, да еще и с винтовками?

Он смущенно доложил о происшедшем командиру пол­ка и получил от Михмиха предупреждение о неполном служебном соответствии, замешанное на выражениях, кото­рые в печати не воспроизводятся.

— Ты еще и за винтовки, и за патроны отчитаешься!

Догонять парней было уже поздно. В среде командиров эта история, явное «ЧП» (чрезвычайное происшествие) и безобразие обсуждалось без должной серьезности. Ко­мандира первого батальона любили, все видели, в каком он состоянии. Темных «западников» иначе, как дезертира­ми, уже и не называли, хотя повар, пользующийся репу­тацией мудреца и оракула, глубокомысленно изрек:

— А если бы твой дом был за бугром, ты б не сбегал до мамки? Утром явятся, как миленькие, будьте уверены.

На исходе короткой летней ночи из-за бугра была слыш­на беспорядочная стрельба, на нее особого внимания не обратили. Стрельба с 22 июня не прерывалась.

А повар оказался прав. «Местные» с рассветом явились, понурые, грустные, неразговорчивые. Комбат хотел было их отругать, но вспомнил, что сам отпустил до дома, до хаты, и тоже загрустил. Наверное потому, что им позавидовал — они побывали в своих семьях, и корил себя за недоверие, которое всю ночь росло в нем.

— Чего носы повесили?

— Мотоциклы уже там...

Комбат сказал им что-то утешительное, но вряд ли уте­шил и их, и себя самого. Отправил во взвод.

Было это, говорят, дней за пять до моего прибытия в полк. Жаль, что я не свидетель...

Я хотел найти этих хлопцев, поговорить с ними.

Но оказалось, что на следующий день после возвраще­ния из дома оба погибли в бою за свою Советскую Родину.

Матушка-пехота окапывается.

Настроение возбужденное — вот бы сейчас рвануть вперед! Сегодняшний бой убедил — враг штыкового удара не выдерживает.

Эх, и погнали бы «его»!

Но приказ — закрепиться.

Тоже не так плохо: отвоеван кусок родной земли, в него врастем, используем передышку, а завтра вновь ударим, да еще покрепче, чем сегодня.

Я достал из сумки свою тетрадку в косую линейку. Надо попробовать написать стихи. Ритм задан, первая строчка есть:

Атака, атака, атака!

На наблюдательном пункте оживление. Прибыл капитан из оперативного отдела армии — я его видел там в первый день своего пребывания на фронте. Он от макушки до каблуков так обработан волнистой серой пылью, будто вылеплен из глины.

Непонятно, почему оперативщик из армии оказался в полку.

Он отвел Михмиха в сторонку, они о чем-то мрачно раз­говаривают, развернули карту, водят по ней карандашом, поворачивая ее то так, то этак. К ним подошел комиссар, только что улыбался, был явно обрадован итогами боя, но вдруг тоже посуровел...

Держусь сбоку, чтобы не мешать. Но стихотворение, которое я начал набрасывать на косо расчерченную страни­цу школьной тетрадки, что-то не идет, застопорилось.

Атака, атака, атака...

Но каким-то неведомым и подлым образом в мозг про­никает рифма, которая мне здесь ни к чему, может только нарушить пафосное настроение стиха:

Однако, однако, однако

Здесь на командном или наблюдательном пункте су­ществует таинственный барометр настроения. Стрелка явно повернула на «пасмурно», хотя июльский день сияет во всем своем великолепии.

Тревога заползает в душу. Физическое ощущение еще неизвестной, но неотвратимой беды как лихорадка: надо взять себя в руки. Улыбаюсь, и мне самому улыбка кажется жалкой и глупой.

Однако, однако, однако...

Командир полка подзывает меня. В его руках квадрат карты, стараюсь боковым зрением разглядеть, что на ней нарисовано синим и красным карандашом. На севере, то есть на правом фланге, много синих ромбиков. Они уходят на восток, за сгиб карты... Я уже знаю, что это за значки.

— С наступлением темноты,— потупясь, глядя куда-то в сторону, говорит Михмих,— начнем отход. Надо снять­ся по возможности скрытно, по дороге пустим только обоз и пушки, а роты пойдут полем — три километра открытого пространства, а там втянемся в лес. Надо нам спуститься в батальоны. После такого удачного дня одного приказа на отход недостаточно. Необходимо каждому стрелку разъяснить обстановку.