Заволжье: Документальное повествование - [11]

31 января 1882 года состоялось собрание в городе Николаевске, на котором должны были решаться важные вопросы, и прежде всего выявиться отношения между предводителем дворянства Акимовым и председателем земской управы Бостромом. Перед собранием Акимов представил в управу отношение, в котором требовал, чтобы управа за два дня до собрания прислала ему все доклады и дела. Конечно, Бостром отказался и сослался на закон. Открылось собрание. Акимов не соблюдал требований закона. Бостром хотел напомнить об этом, но ему не дали слова, потом сделали ему предостережение, наконец, лишили голоса. Раз, другой Бостром поднимался, но, видя, что Акимов вовсе не хочет дать ему говорить и клонит собрание к обвинению его, Бостром вскочил и начал с ним пререкаться. Поднялся шум. Акимов отложил заседание до другого утра. Но Бостром был уже без памяти.

— Ну счастье ваше, — закричал он, подойдя к столу, — что успели закрыть собрание. Если бы вы привели в исполнение ваше намерение, вы рисковали бы вот чем...

При этих словах Бостром сделал выразительный жест, означающий пощечину. Дело приняло другой оборот. Сейчас же явились прокурор и исправник писать акт. В первую минуту Бострому казалось, что он своей невоздержанностью погубил все, что служба его кончена. Жалел, что до конца не сохранил хладнокровия. Но, надеялся он, еще ничего не пропало. Кроме шести-семи дворян, все гласные за Бострома и даже оправдывали его поступок. Всем было ясно, что Акимов просто мстит ему. Полетели десятки телеграмм в Самару и к министру. От министра получено требование подробного следствия. Ради такой гласности можно посидеть и на скамье подсудимых. Сложные чувства одолевают Бостромом. То он полон надежд и без робости ожидает расследования и суда с присяжными, то страх за свое будущее снова закрадывается в его душу. Ужели присяжные не поймут его положения? Он сразу поехал в Самару. Все эти хлопоты отняли у него много сил и энергии. А главное, как он считал, свидание надо отсрочить. Чем жил он, что казалось ему отсрочить немыслимо дальше, то он сам своей невоздержанностью погубил. Уехать теперь — значит бежать от следствия... Придется потерпеть. Служение делу дает ему силы терпеть. Вероятно, кассируют все собрание и назначат новое с новым председателем. «Сашочек мой, обними меня, пригрей, — молил Бостром в начале февраля 1882 года. — Пиши мне чаще, мне тепло от твоих писем. А карточка твоя — несказанное счастье».

В Самаре, дожидаясь возвращения из уезда губернатора, Бостром тяжко переживал все случившееся на собрании. Писем от Саши не было, ответа на телеграммы тоже. На душе невыносимая тяжесть. Все события минувших дней проносились перед ним, тщательно их взвешивая, анализировал и спрашивал сам себя: что ж ему особенно хочется? Только одного: все забыть, уйти от дел, скандалов, ссор, обнять свою Сашу и успокоиться на ее груди. Всюду, где бы ни бывал он в Самаре, указывают на него глазами. «Я герой дня. Но стыдно, оскорбительно быть героем для обесцветившегося, безмозглого самарского общества. Вот что я о нем знаю: когда пришла в Самару весть о скандале на нашем земском собрании, первый Гиршман разблаговестил, что Бостром учинил новый скандал, за который, верно, будет сослан. Являюсь я в Самару, холодные поклоны, отворачиваются, шепчутся. На другой день я рассказываю друзьям происшедшее на собрании. Самарское общество делится на два лагеря: одни бранят Акимова, меня упрекают скорее в недостаточной ему оппозиции, другие видят все-таки подрыв государственного строя и т. д. Большинство все-таки на моей стороне. Прокурор крайне мне симпатизирует... Но вот что, Саша, мне досадно: все меня утешают, что за мою выходку мне ничего не достанется, и вместе с тем уверяют, что и для Акимова это ничего не значит, что правительство будет очень довольно таким усердным стражем государственных устоев. А мне лучше было бы, если бы и я поплатился бы сколько-нибудь, да чтобы Акимова уничтожить, ведь в народе-то стон стоит. Сашочек, а надо сознаться, хорошо, что я один в данную минуту, смелее рискую головой. Сашочек, пиши же скорее, хвалишь меня или нет?»

В Николаевске он получил сразу три письма, в которых Александра Леонтьевна отвечала на его последний вопрос. Да, утвердительно отвечает она на его вопрос, но жизнь ее полна гнетущей тоски. Вот это его и обрадовало: «Мне нужно было именно знать, что ты подавлена тоской. Этого требовала душа моя, чтобы быть ей счастливой, этого требовал мозг мой, как логического результата». Этой-то реакции он и ждал, она была логическим выводом из данных прошлого. Она снова почувствовала горе и муку. Вот что было нужно ему. Именно этого ему недоставало в ее прежних письмах. Его не удовлетворяли «письменные» ласки, он нуждался в ее конкретной любви. Теперь он был счастлив, рад и хотел, чтобы эта радость сообщилась и ей. Пусть она будет тверда. Выбраться из трудного положения хоть и нелегко, но грустить нечего: главное, что они любят друг друга. Пока он не знает, как исправить дело. При свидании они обсудят это и что-то решат. Она испытала себя: быть в близких отношениях с нелюбимым и скрывать правду она не в силах. Так что ж!.. Ведь они не знали, как лучше. А раз ей плохо, тяжело, надо что-то придумать. Как знать, быть может, этот опыт спас ее от других, более мучительных страданий тоски. А теперь, когда она осознала свою ошибку, он рад этому. Теперь, решил он, самое время поехать в Питер, но нет денег, да и с Акимовым дело затянулось. Он ничуть не сожалел: его невоздержанность на собрании оказалась полезным делом. Без общественного скандала это собрание не получило бы огласки и интриги и недозволительные средства Акимова сошли бы ему даром. Теперь все против него. Кажется, надо радоваться, а он с грустью признает, что все эти интриги его деморализуют. Он чувствовал в себе даже охлаждение к тем делам, которые как бы ни были важны для населения, тем не менее не только не дадут ему силы на собрании, но, пожалуй, убавят их. Спасение его было теперь в том, чтобы награду за свои труды он искал не в одобрении собрания, а лишь в собственном сознании да в Сашиной оценке, которую он и ждет от нее. Правда, он получил уже ее в письмах, но ведь он-то хотел реально насладиться наградой: в ее взоре видеть одобрение, в ее руке ласку, на ее груди отдохновение и покой. Он отчетливо понимал, что рискует службой, но его задача больше, чем вражда с Акимовым. Он не может выносить тех унизительных для земства отношений, какие сложились между управой и другими учреждениями. Он считал своим долгом парировать дерзости губернатора, исправника, даже станового. Быть может, это неразумно. В виду одного врага не следовало бы создавать других, но он боялся, что путем подобной привычки неправильные отношения могут стать традицией. Кто знает, что будет. Быть может, его тактика окажется верной.