Заволжье: Документальное повествование - [10]

Словно громом поразили того ее слова. И снова посыпались письма в Петербург. Он-то уж знал, как разбередить ее душу. Почему могли вырваться у нее такие слова? Отчего она не чувствует, что он вместе с ней страдает. Как горько ему, что она не так поняла его советы. Теплым словом, своим участием он хотел только облегчить ее страдания. И разве у него нет надежды на ее возвращение? Тогда ему нечем жить. Так он старался разжалобить ее, вызвать чувства, которые она подавляла в это время.

На службе у Бострома тоже много неприятностей, и это, естественно, сдерживает его активность: служба сама по себе подтачивает его силы. Предводитель дворянства Акимов — невыносим. Не погордиться, не пофанфаронить ему только хочется, — это все Бостром мог бы перенести, нет, он сознательно хочет унизить земство. Здесь Бостром, как председатель управы, не может уступить ни пяди. Значит — война.

Бостром признается, что готов побороться, готов бросить перчатку Акимову, авось как-нибудь жизнь сложится. И вместе с тем щемит сердце, что не сложится она. А вдруг, если он потеряет службу, потеряет и Сашу? Мысли эти не оставляли его, раздирали его душу. В этом случае он всегда прибегал к одному целебному средству: садился верхом на отчаянного рысака. Намучит он его — вот и лучше. Ничего не чувствует, кроме усталости. «Милая моя чудная моя Саша, Сашочек. Радость и горе, жизнь и прозябание — все в тебе, в твоих руках. Пиши же, твой Алеша на коленях просит тебя и целует тебя всю, всю».

Дни у него проходят однообразно, все время в управе или дома за земскими делами. Полный разрыв с Акимовым. И никакой поддержки. Слабая надежда на Самару, на губернатора. 14 января 1882 года он поехал в Самару для решительного объяснения с губернатором: он не позволит помыкать земством. А уж если он не годится, пусть принимают законные меры. 17 января 1882 года Бостром снова не выдержал договоренности и снова бьет Александру Леонтьевну по больному месту. Признается, что так тяжело ему, что силушки не хватает терпеть. Он испытывал удовлетворение тогда, когда она жаловалась ему на жизнь, страдала. Но как только он узнал, что Александра Леонтьевна серьезно отнеслась к своему возвращению в семью, что граф Толстой ни в чем ее не упрекает, выражает ей полное доверие, выполнив все свои обещания, сразу затосковал, поняв, что почва уходит из-под его ног. Но он хорошо знал свою Сашу, ее чувствительный, жалостливый характер. И писал, писал ей о своей тоске. Конечно, он понимал, что не должен высказывать ей всю свою точку зрения, чтобы этим не влиять на ее чувства и решения. Но почему он должен молчать? Пусть и она вместе с ним разделит его тоску и горе. Да, люди, узнав о том, что он «нашептывает» ей в каждом письме, побранят его за то, что он отнимал у нее силы, которые так были нужны ей, чтобы исполнить свой долг перед детьми. А как она? Уж она-то не станет бранить его, ведь он ничего не скрывал от нее. Да и к чему? Пусть будущее формируется из всех данных и все будет ясно. Пусть тот голос возьмет верх, что сильнее.

А между тем Александра Леонтьевна возражала ему. Ее письма не приносили утешения. Читал он ее «прекрасные, светлые доводы» и готов был прийти в отчаяние. Никак не может он ее убедить. Она по-прежнему любит его, своего Алешу, но долг перед детьми и семьей крепко связывает ее. Алексею Аполлоновичу это начинало надоедать. Эксперимент затягивался. Он всматривался в присланную ею фотографию, глядел на ее лицо и радовался: «Твоя задумчивость, пасмурность мне по душе, такою я и воображаю тебя там, без меня, среди них. Сашочек, как мучают они тебя...»

Вот такая она, страдающая и слабая, ему ближе и дороже. Там, в Николаевске, где решался вопрос о ее возвращении, он вел себя, как ему представлялось сейчас, геройски. Он твердо сказал ей: иди к детям. После этого он разрыдался, о чем долго вспоминала Александра Леонтьевна. Через несколько месяцев он признается ей, что геройство его не манит. Стыдно, но это так. Борьба потеряла для него свою прелесть. Всегда он был борцом — с обществом, средой, привычками, слабостями. А счастья так и не добился. Только два месяца, проведенные с ней, и были ему наградой за ту борьбу, которую он вел. И сейчас он невольно думал, что все это ни к чему. Все время он жил стремлением какого-либо самоулучшения. Втайне ото всех, неценимый и не желавший оценки, он радовался, когда добивался желанной общественной пользы, а сейчас нет в нем сил, чтобы подавить в себе стремление к личному счастью. Смутная надежда всегда теплилась в его душе, что его борьба с обществом когда-нибудь будет вознаграждена. И он не ошибся. Любовь, всесильная и властная, вошла в его сердце и ответно отозвалась в другом сердце. Так почему же он должен скрывать ее, таиться от кого-то...

Алексей Аполлонович снова хочет приехать к ней в Петербург. Для этого он должен знать только, когда уедет граф Толстой, чтобы беспрепятственно повидаться с ней. «...Я живу теперь вне всякой теории. Работаю, служу, забочусь о земских делах так же, как бы о своей копейке, небессознательно, а сквозь все дела ежеминутно прорывается мысль, что все это не мое, что все это я делаю временно, что вот-вот прорвется плотина и все это мне опротивит... Однако я знаю твердо — что я скоро увижу тебя, этим я живу...» Спустя несколько месяцев после заключенного в Николаевске договора оба они пожалели, что не сказали графу, что не могут совсем прервать отношений. Он-то давно осознал эту их ошибку и всячески толкал ее на новое обострение отношений с мужем. Мир, установившийся между ними, его не устраивал. Но он не решался еще на какие-то более серьезные предложения — денежные дела его весьма плачевны. Да и по службе у него много неприятностей.