Запомните нас такими - [28]

— А кто здесь сейчас живет? — поинтересовался он.

— Я! — ответил я дерзко.

Скорбь в его глазах возросла многократно: в «святынях»... какие-то типы живут!

— Вам, наверное, на кладбище лучше, — по возможности мягко сказал я. — Там вам лучше будет... Святыня там.

Но он, видимо, свою культурную миссию тут не считал еще законченной и скорбно молчал.

— Вы что — много стихов Ахматовой знаете? — вспылил я. — Ну... давайте! «Гремела музыка в саду...» Дальше? (Молчание.) «Все мы бражники здесь, блудницы...» Дальше! Не знаете?.. А стихи поэта Д. (я показал ему книжку) читали?

Он скорбно молчал: мол, какие нынче поэты — настоящий интеллигент должен мечтать лишь о прошлом — и горевать о нынешнем.

— Все! На кладбище! — сказал я и ушел в будку. Сезон начинается!

То время, пока не пришли маляры, я переживал: оттолкнул хорошего человека! А ведь всего-то он и хотел — сфотографироваться у будки Ахматовой и потом показывать фото внукам: вот — мы-то культурные были!..

«Ничего! — подумал я после. — Ахматова бы его тоже прогнала!»

Ковчег

Крутые изменения в моей и, наверное, в нашей общей жизни ясней всего я вижу тогда, когда еду на поезде в Москву или обратно. Еще не так давно я ездил в столицу на «Стреле», любил торжественный проход по празднично освещенному перрону среди городских знаменитостей, отправляющихся в Москву (или из Москвы) этим поездом.

В последний свой отъезд из Москвы я пробирался по темному, скользкому перрону к грязному шестнадцатому вагону, и часы показывали половину второго ночи — время, когда все уважающие себя люди давно спят, дома или в теплом купе, а по грязным улицам и платформам идут лишь несчастные, обделенные жизнью. И ты среди них. Так повернулась жизнь — и не только моя, а жизнь многих моих товарищей и коллег.

Плацкартный вагон — теперь, увы, я езжу только в плацкартных! — казался темной пучиной, полной напряжения, натужных усилий, ругани и неразберихи... вот она, твоя теперешняя жизнь! С тоской я вспомнил ковровые дорожки «Стрелы», крахмальную чистоту уютных купе, солидных, воспитанных попутчиков. Все это, увы, в прошлом!

А тут — нет никаких купе, чтобы закрыться, отгородиться от хаоса, тут все вместе и вперемешку. В первом отсеке гортанно переговариваются кавказцы — зачем-то им по их таинственным, темным делам понадобилось вдруг на Север: поезд, на котором я еду, направляется через Петербург в Мурманск. Какое множество людей постоянно передвигается по России — с жуткими усилиями, с билетными очередями, с ором и напрягом! Второй отсек, где должно быть мое боковое нижнее место, наглухо — даже не протиснуться — забит клетчатыми клеенчатыми сумками. Ими буквально расплющены четыре хрупкие женщины интеллигентного вида. Тьма и теснота. Кто устроил бедным женщинам эту пытку? Сами они же и устроили: тюки их.

— Как бы тут пройти? — устав стоять с тяжелым багажом перед этой непреодолимой стеной, наконец спрашиваю я.

— А как? — беспомощно отвечает самая хрупкая и интеллигентная. Этот «Новый Лаокоон», самая распространенная скульптура наших дней: наши люди, сдавленные тюками, везущие что-то откуда-то, где это стоит рубль, туда, где это стоит рубль двадцать, — произведение величественное, но, надеюсь, не вечное? Надо же как-то двигаться — меня уже тычут в спину гитарами какие-то шумные юнцы: «Давай, дядя, уснул, что ли?»

Неожиданно на помощь измученным женщинам приходят кавказцы — с грубоватыми шутками (ай, такие женщины — и без мужчин!) они быстро и ловко распихивают узлы по углам, открывается проход — и моя узенькая боковая полка. Вот оно, счастье! После долгого бесприютного шатания по Москве, в этот раз какой-то особенно грязной и неуютной, которую, кажется, совсем перестали чистить и каждый переход улицы превращается в штурм Эвереста, после бесконечных переходов в метро, в каждом из которых ждешь взрыва (на «Белорусской» только что грохнуло), после долгого общения с бойкими москвичами, людьми совсем другой породы, чем мы, — какое блаженство: занять наконец место в тусклом вагоне, снять с плеча тяжелую сумку с пятьюдесятью экземплярами вышедшей в Москве книжки (так, экземплярами, платят теперь гонорар)... вытянуть усталые ноги, потянуться и, постепенно привыкая к темноте, начать разглядывать соседей... И тут понимаешь наконец: правильно распорядилась судьба! В битком набитом плацкартном вагоне, как ни странно, чувствуешь себя спокойней и свободней, чем в тесном купе. Здесь весь вагон — твое купе, все доступно твоему взгляду — и какое разнообразие лиц по сравнению со стандартными лицами начальников из дорогих поездов!

Женщины, расправившиеся с тюками, уютно устроились на полках и стали есть. Потекли запахи: курочка, соленые огурцы. И не обязательно есть самому: чувствовать запахи — тоже блаженство.

Дернувшись, вагон трогается. Полутьма, тихие уютные разговоры — и счастливое ощущение: ты находишься среди своего народа! А где, собственно, еще ты должен находиться? Даже запахи сырой одежды, усталого тела кажутся сладкими, навевают уют. И все чувствуют то же, и это объединяет всех: после долгой, трудной, а часто и рискованной московской беготни наконец-то — ощутимый, увозимый из Москвы результат, выстраданный отдых. Правильно сказал Евтушенко, которого можно считать конъюнктурным, а можно — очень точным и современным (что часто одно и то же): «А что такое счастье, наконец? Страдание, которое устало!»