Запомните нас такими - [30]

Помогают классики и сейчас, когда жизнь становится все более суровой. Любимое словосочетание любого правительства у нас — «непопулярные меры». Давно уже не живу я в той пристройке у Лехи — и он вынужден был поднять цены, видимо, по вине правительства, поднявшего цены на бензин. Расслоение общества, которое расслаивается явно не в мою пользу, я стал чувствовать по возросшему интересу к помойке, расположенной в бетонной нише как раз под нами: сколько замечательных вещей стали теперь выкидывать! Разве раньше я (сам почти классик) хотя бы голову туда повернул? А теперь — не могу удержаться! Не однажды уже я вбегал домой с горящим взглядом — и трофеем с помойки. «Смотрите, что я нашел!» — кричал я радостно. И лишь презрительная усмешка жены меня отрезвляла: «Господи! Как я упал!».

Но тут, в самый последний раз, я не мог удержаться... Стул! Великолепный, почти целый стул стоял в мусорном отсеке, за баками! Я дернулся, но вспомнил, что спешу по важному делу, связанному с литературой, а не с ограблением помоек. Подергавшись, я ушел все-таки, решив: заберу на обратном пути. Весь день я думал не о делах, а о стуле. Вот что делает с человеком жизнь! Наконец я вернулся во двор — и как раз в этот момент с помойки выходил человек, напоминающий бомжа, — с моим стулом! Я вцепился в стул с криком: «Это мой!» — и мы некоторое время яростно боролись. Он пытался ударить меня ногой — и что-то мне это напомнило.

«Господи! — вспомнил я. — Так мы же, как Киса Воробьянинов с отцом Федором, деремся за стул!»

Я засмеялся, махнул рукой и, отдав победу сопернику, ушел домой. Я успокоился, более того — был счастлив, вдруг погостив в одном из любимых моих литературных произведений. «Как Киса!» — повторял я и смеялся. И, счастливый, пришел домой. Конечно, если бы я был воспитан на нынешних фильмах про «тигров каратэ», я бы нанес врагу несколько смертельных ударов и принес бы стул. Но я воспитан на классике... Какое счастье!

Конечно, и классика не спасет нас от неизбежных, увы, несчастий — но классика учит нас пить свое горе не из лужи, а из прекрасного сосуда. Читайте классику — и вы окажетесь в чудной компании, и жизнь вокруг покажется вам хоть и жестокой, но прекрасной.

И вырвал грешный мой язык

«И празднословный, и лукавый...» В общем — было за что его вырывать. И что же теперь — без языка?

Было время, когда его стыдились. Помню писательский круиз по Балтике и наши попытки сойтись с европейцами — благожелательными, великолепными, улыбающимися — и в то же время абсолютно чужими: другое воспитание, другая культура, абсолютно другой ритм. Разговаривая с тобой, они все время поглядывали куда-то тебе за спину, куда-то спешили — туда, где их ждали по-настоящему серьезные встречи, а ты лишь мешал.

Это ощущение неприкаянности, несоответствия мировым стандартам угнетало нас, после таких вымученных контактов мы уставали ужасно. Разумеется, разговоры шли не на русском — и постоянное языковое напряжение угнетало нас. Поэтому несколько раз с восторгом — как выяснялось, преждевременным — я кидался на звуки русской речи: оказывается, тут еще есть наши, а я и не знал. Но от моей радостной улыбки разговор угасал, русский испарялся, будто его и не было. Его стыдились. Латыши, литовцы, эстонцы, киргизы, таджики, грузины — все говорили между собой по-русски — привычно, легко, виртуозно, серьезно. И только лишь при приближении нас, русских, стыдливо умолкали. Русский язык, как и братство народов, полагалось забыть. Многое связывалось с ним — насилие, оккупация, империя, презрение к местным обычаям и языкам. Было за что вырвать «грешный мой язык».

Помню конгресс в Будапеште в середине девяностых, на котором русский исчез совершенно. Все блистательно говорили на английском, и только по табличкам на одежде я с тоской понимал: вот это поляк, это — чех, этот — украинец. Получи, Ваня, за свою имперскую политику: на твоем языке никто больше не говорит. Даже мне, всю жизнь связавшему именно с русским языком, поражение это казалось закономерным. Я сделал доклад на английском — безусловно, самый паршивый в моей жизни, все умственные мои силы ушли на инфинитивы и герундии. Кончился наш век! Я лишь злорадно заметил, что уровень докладов, сделанных братьями-славянами на английском, был значительно ниже уровня, принятого на таких конгрессах... зато на английском!

С нашего дерева листики облетели, а попытки прилепиться к новому дереву были жалкими: одно знание инфинитивов и герундиев не создает еще культуры, на чужом стволе нелегко прижиться, а на русском дереве выросло много листьев-культур, на нем они поднялись высоко, стали видны всем... отлетев, эти листочки поувяли, стали интересны лишь себе: того оглушительного успеха, какой имели, скажем, грузины или эстонцы в переводе на русский, им теперь не видать. Им теперь и друг друга не видать, без перевода на русский.

Недавно к нам приезжали эстонские писатели самого радикального толка, упорно сражавшиеся за отделение от России, за удаление русского языка из их жизни... «Но теперь мы читаем только американцев! — с отчаянием сообщили они при встрече с нами. — Исчезла замечательная польская литература, венгерская, армянская, грузинская». Вырвали грешный наш язык, спилили дуб — а куда делись листья? Теперь даже братья-прибалты друг друга не читают.