Запомните нас такими - [26]

И при чем здесь политическая обстановка да и цены в конце концов?

Ведь в раю, говорят, нет материальной заинтересованности и политики нет — ничего нет, кроме самого рая. И рай этот вовсе не за океаном, а у тебя во рту, и скрывается за одним легким поворотом языка. Скажи своему собеседнику вместо ледяного «товарищ» шутливо-ласковое «товарышш» — и все, вы оба в раю, хоть и ненадолго...

А почему, собственно, ненадолго? Ведь у нас, слава Богу, хватает букв.

Но нынче, увы, бушует тезис, сколь распространенный, столь и ложный... «Вот будет человеческая жизнь — тогда по-человечески и заговорим!» Это все равно что сказать, слушая Шаляпина: «Мне бы столько платили — и я бы не хуже спел!» Но никто не хочет понять, что когда-то он собрал все силы души и запел — бесплатно. А счастье и богатство пришли потом.

А мы если и дальше будет хрипеть — так в нищете и помрем.

Луч тьмы в темном царстве >( О писателе Долиняке )

По-разному складываются писательские судьбы. Одни, например, вместе с приливом стремительно поднимаются, недолго танцуют на блестящей поверхности и вместе с приливом исчезают. Это не значит, что их не помнят и они не нужны — всем приятно вспомнить веселое время, когда хотя бы что-то поднималось — если не уровень жизни, то хотя бы свободы, хотя бы переливались пузыри надежд. Но — остаются камни, их скрывает короткий прилив, но по-настоящему, в вечности существуют только они, и когда пена уходит, мы видим их.

— О чем теперь писать? — вопиют те, кого принесла и бросила волна, медленно засыхая на мели. — О чем? Все кончено!

А писать есть о чем. О том, что никогда не уйдет — о человеческих страданиях, о тех тяжелых камнях на человеческой душе, которые не смоет никакой прибой, никакой прилив, разве что еще раз болезненно пошевелит.

Тяжелая доля Долиняка — стоять на дне жизни, с его тяжестью и основательностью не поддаваясь ни приливам, ни отливам. Его мрачная стойкость, его полное отрицание каких-либо уступок выработалось в тяжкие годы застоя. Прожить долгие десятилетия, и при этом много писать — и ни на миллиметр не дрогнуть, не покачнуться в сторону лжи или просто небольшого хотя бы приукрашивания, выстоять, ни на что не надеясь, — в этом и состоит подвиг Долиняка, который мы можем оценить только теперь, когда при опускании пены стали появляться одна за другой его тяжелые, как камни, повести.

Помню, как, молчаливый и мрачный, он появился, наконец, в писательской компания и долго недоверчиво приглядывался. Помню, первый рассказ, прочитанный им вслух, назывался «Прогулка в дурное общество» — о райкомовском лекторе, который после отвратительно-лживой «беседы с трудящимися» напарывается на заводских хулиганов, погибает и оказывается... в аду. Сразу же поражала авторская мрачная ярость — ни одной лазейки для спасения грешника он не находил. Лгал — гори в аду!

Потом, опять же в рукописи (публикация еще была невозможна), появилась повесть «Подлянка» (не напечатана и сейчас), в которой молодой главарь ворующей и буйно гуляющей овощебазы обретает возмездие (и страдание, а значит, и очищение) еще на этом свете. Оказывается, что настоящая любовь, которая вдруг сваливается на него, как божья кара и очищение, не подвластна никаким зверским методам, которыми он добивался всего, — она абсолютно отдельна, нематериальна — и недоступна той грязи, в которой он вымарал уже все. Помню, какое сильное, горькое и одновременно светлое ощущение оставила эта повесть. Много писателей жило тогда, да и сейчас живет в Питере — но кто еще может так?

Потом он стал появляться в печати — и заржавленный рычаг литературных весов, давно уже засохший в одном положении, пронзительно заскрипел и склонился в сторону мрачного, тяжелого Долиняка.

Так получилось, что очень многие (если не большинство) из петербургских писателей долиняковского поколения выросли (или вырвались) из технической интеллигенции. Многие из нас лучшие годы провели в застенках загадочных в/ч и к/б, за железными воротами которых могло твориться (и творилось) все что угодно. Но мы хотели жить и не хотели страдать — мы спасались: в туризме, альпинизме, где у костров облегчали души туристскими песнями и антисоветскими анекдотами. За железными оградами, под стук кованых сапог охранников процветал флирт, самиздат и вполне официальные еженедельные «дни рождения» — мы спасались. Настоящую, ничем не подслащенную картину жизни тех застенков написал лишь Долиняк, не пожелавший спасаться тем легкомысленным (и, по его мнению, недостойным способом), каким спасались мы. В повести «Большой Хинган» герой не спасается, а погибает в борьбе с безжалостной бандой, превратившей завод в грязную лавочку. Здесь особенно четко проявилась разница настоящего писателя (которых единицы) — и бытописателей, которых сотни. Мир Долиняка абсолютно реален и в то же время таинствен, индивидуален, мистичен, фантастичен именно по-долиняковски — поэтому картины его так врезаются в сознание. Никакому «литературному фотографу-реалисту» недоступно то сильное, будоражащее, как страшный сон, воздействие, что остается от прозы Долиняка. На реальном, узнаваемом заводе, среди жалких и узнаваемых фигур появляется какая-то страшная запечатанная комната с пыльными портретами ушедших вождей... происхождение этой забытой комнаты объясняется абсолютно просто — и в то же время ощущение мистики, ужаса происходящего преследует нас. Так писать — реально и в то же время абсолютно космически может только большой писатель, который не «факты рассказывает», а создает прозу — одну из самых загадочных субстанций на этом свете.