«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [71]

Вы, говорил Поляков, восхваляли отца…Болтун ты, думаю, просто тебе сказать нечего, а начальство, наверное, требует что-то «криминальное» доказать… Даже с самыми близкими подругами — Белой Холодовой и Люсей Лягиной — и то ни словом я не обмолвилась об отце, а они в душу не лезли, деликатнейшие девочки. Одна училась на филолога, другая изучала в МГУ математику.

Я быстро почувствовала, что следователь «доказывает» мою вину ради проформы, никакой уверенности у него в моей вине нет. Правда, по долгу службы он подсылал ко мне эту шлюшку в качестве подсадной утки: та уговаривала «сознаться». Но я и ее убедила в отсутствии «состава преступления», о чем она и доложила следователю, когда ее в очередной раз увели «на допрос».

Короче, не прошло и двух недель, как статью мне изменили на «СОЭ». Это означает социально-опасный элемент, но и не более того.

Если бы я оказалась не в Москве, а в деревне, в Тбилиси? От этого ничего бы не изменилось. Я подлежала высылке, как минимум. Но получилось как нельзя лучше: вполне могла оказаться и в таком «обществе», что лучше не надо об этом… И без того была «хороша».

Когда меня увидела женщина-прокурор, — я запомнила ее на всю жизнь! — она со слезами на глазах мне посоветовала: «Лена, скорее всего, ты получишь ссылку. Прошу тебя, ни в коем случае оттуда не убегай — это чревато вечной каторгой».

Я подписалась под обвинением по статье 7-35, меня ночью поместили в отдельный бокс, один из многих, там был целый «вокзал». Ходили, поглядывали в глазок: не так уж много «социально-опасных типов» восемнадцати лет от роду.

Свою следующую камеру я вспоминаю с нежностью.

Не окно с козырьком, не черное одеяло на тюфяке и не, извините, парашу, понятно… А чудесный, очаровательный народ: всех этих эсерок, анархисток — повторницы, привычные к тюремным условиям и несломленные.

Там же была Рита, внучатая племянница Троцкого, только-только закончила вуз. Студентка Валерия Герлин, совершенно замечательная девушка… Мы даже хохотали! А когда я сказала: «Тихо! А то выгонят!» — последовал просто взрыв хохота.

Кого только бог не послал мне в подруги по «темнице сырой»! Не без удовольствия признаюсь, что фамилия моя, как правило, воспринималась очень уважительно, и самые разные люди старались каждой мелочью облегчить мое существование, не дать «скиснуть», поддержать любым способом.

Это касается и колхозницы, которая у себя в правлении слишком темпераментно стучала по газете, мол, там сказано, что… А пальцами попадала по портрету вождя — ну как же ее было не посадить!

А Люська Шпулька! Эта уголовница меня просто спасла: «Говори, кто тебя обидит — будет иметь дело со мной!» И действительно пришлось кое-кому угрожать, и помогло!

Татьяна Кирилловна Окуневская, проведшая год на Лубянке и в Бутырках, с косой-короной, жена Бориса Горбатова, к ней неравнодушен был даже Тито — не потому ли попала под подозрение? Или Горбатову хотели попридержать язык?

Арестовали ее, когда муж был на писательском пленуме. Ей тогда исполнилось тридцать лет, и она с пятнадцати, с «Пышки», снималась в кино. Ах, как она выглядела на прогулке в своей голубой синтетической шубке! Впрочем, и когда с Люськой Шпулькой мыла пол в камере. Люська — за пайку, а Татьяна — чтобы не потерять форму! Дело в том, что заниматься физкультурой нам не позволяли. Но мыть пол — пожалуйста. Чем не гимнастика?! А после нее — водные процедуры. До чего же хороша была нагая красавица, обливающаяся холодной водой, — ее надо было видеть в эти минуты!

— Лена, чего бы ты хотела в свой день рождения? — уже не помню, кто первым задал мне этот вопрос в конце двадцатых чисел декабря. И я ответила:

— Чтобы деревья были в инее… Вдалеке звонил трамвай… А я ела мороженое.

После этого мне только и оставалось делать вид, что не понимаю, чем объясняется оживление в углу у окна: там из снега и сэкономленного сахара готовилось нечто сверхизысканное — «порадовать девочку».

Забегая на день-другой вперед, добавлю: «Все, что было заказано, все исполнилось в срок». Деревья в инее, трамвайные звонки, приглушенные расстоянием… Но все это слишком хорошо, чтобы стать правдой. Между замыслом и воплощением затесалось «мероприятие», которое вполне уложилось в те временные рамки и которое вспоминаешь не иначе как с брезгливостью и внутренним трепетом.

В ночь на тридцатое распахнулась дверь: «С вещами — на большой обыск!»

Шмон. Когда женщинам, молодым и семидесятилетним, заглядывают во все мыслимые и немыслимые места… Ужас!

Если не ошибаюсь, Татьяну Кирилловну и сестру поэта Фефера увели еще вечером, и к охраннику обратилась Дора Заславская: «Мы вас очень просим, не ищите ничего на подоконнике, у нашей девочки день рождения, и там стоит мороженое для нее».

Не тронули. И деревья во дворе дышали инеем. И слышались трамвайные звонки. А на эту картину накладывается голос Татьяны Кирилловны, читающей царственные строки Ахматовой: «Один идет прямым путем…»

…Меня увели из камеры после отбоя. Приговор: «Десять лет ссылки в Караганду.

До Кзыл-Орды я не доехала.

На одном из этапов меня вдруг вызвал начальник и сообщил, что пришло распоряжение отправить меня к матери в Норильск. Такой случай был настолько редким, что начальник смотрел на меня даже с некоторым уважением: это ж надо, какая-то лагерная пыль, а поди ж, из Москвы приказ пришел…»