Записки о войне. Стихотворения и баллады - [57]

В состав страны.

Их просьбы — учтены.

У пограничного столба,

Где наш боец и тот — зольдат,

Судьбе глядит в глаза судьба.

С утра до вечера. Глядят!

День начинается с газет.

В них ни словечка — нет,

Но все равно читаем между строк,

Какая должность легкая — пророк!

А между строк любой судьбу прочтет,

А перспективы все определят:

Сороковой год.

Пороховой склад.

Играют Вагнера со всех эстрад,

А я ему — не рад.

Из головы другое не идет:

Сороковой год —

Пороховой склад.

Мы скинулись, собрались по рублю,

Все, с кем пишу, кого люблю,

И выпили, и мелем чепуху,

Но Павел вдруг торжественно встает:

— Давайте-ка напишем по стиху

На смерть друг друга. Год — как склад

Пороховой. Произведем обмен баллад

На смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет,

Когда взорвет

Пороховой склад

Сороковой год.

21 июня

Тот день в году, когда летает

над всей Москвой крылатый пух

и, белый словно белый снег, не тает.

Тот самый длинный день в году,

тот самый долгий, самый лучший,

когда плохого я не жду.

Тот самый синий, голубой,

когда близки и достижимы

успех, и дружба, и любовь.

Не проходи, продлись, помедли,

прости неспешные часы.

Дай посмотреть твои красы,

полюбоваться, насладиться.

Дай мне испить твоей водицы,

прозрачной, ключевой, живой.

Пусть пух взлетевший — не садится.

Пусть день еще, еще продлится.

Пусть солнце долго не садится.

Пусть не заходит над Москвой.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,

Ее уполномочен правотой,

Чтоб излагать с достойной прямотой

Ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года:

Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.

Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными,

Рассеянными час назад

   в бою,

Перед голодными,

перед холодными.

Голодный и холодный.

         Так!

            Стою.

Им хлеб не выдан, им патрон недодано,

Который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про Родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,

Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

Все это снова, заново и сызнова

Коротким словом — Родина — звалось.

Я этот день,

Воспоминанье это,

Как справку,

         собираюсь предъявить

Затем,

      чтоб в новой должности — поэта

От имени России

            говорить.

Солдатские разговоры

Солдаты говорят о бомбах.

И об осколочном железе.

Они не говорят о смерти:

Она им в голову не лезет.

Солдаты вспоминают хату.

Во сне трясут жену как грушу.

А родину — не вспоминают:

Она и так вонзилась в душу.

Дорога

Сорокаградусный мороз.

Пайковый спирт давно замерз,

И сорок два законных грамма

Нам выдают сухим пайком.

Обледенелым языком

Толку его во рту

   упрямо.

Вокруг Можайска — ни избы:

Печей нелепые столбы

И обгорелые деревья.

Все — сожжено.

В снегу по грудь

Идем.

Вдали горят деревни:

Враги нам освещают путь.

Ночных пожаров полукруг

Багровит Север, Запад, Юг,

Зато дорогу освещает.

С тех пор и до сих пор

   она

Пожаром тем освещена:

Он в этих строчках догорает.

Перед вещанием

Вот съехал странный грузовик

На вздрогнувшую передовую.

Свою осанку трудовую

Он в боевых местах воздвиг.

Передовая смущена

Его трубой и ящиком.

Еще не видела она

Таких машин образчика.

К шоферу подошел солдат

И вежливо спросил шофера:

— Что ваши люди здесь хотят?

Уедут скоро? Иль нескоро?

Но, обрывая их беседу,

Вдруг

      рявкнула

            труба,

От правого до левого соседа

Всю тишину дробя, рубя, губя.

Она сперва, как лектор, кашлянула,

Потом запела, как артист,

В азарте рвения дурашливого

Зашедший к смерти — погостить.

У нас была одна пластинка —

Прелестный вальс «Родной Дунай».

Бывало, техник спросит тихо:

«Давать Дунай?» — «Дунай? Давай!»

И — километра три — по фронту,

И — километров пять — вперед

Солдат, зольдатов, взводы, роты

Пластинка за душу берет.

У немцев души перепрели,

Но вальс имел такие трели,

Что мог и это превозмочь…

И музыка венчала ночь

Своей блистательной короной —

Всей лирикой непокоренной,

Всем тем, о чем мы видим сны,

Всем тем, что было до войны.

Ах, немцы, сукины сыны!

Чего им, спрашивается, надо?

И кто их, спрашивается, звал?

На ползвучании рулады

Я вальс

      «Родной Дунай»

                  прервал.

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить

Ложную эстетику мою.

…В Пятигорске,

      где-то на краю,

В комнате без выступов и вырезов

С точной вывеской — «Психобольной» —

За плюгавым пологом из ситчика

Пятый год

         сержант

            из динамитчиков

Бредит тишиной.

Интересно, кем он был перед войной!

Я был мальчишкою с душою вещей,

Каких в любой поэзии не счесть.

Сейчас я знаю некоторые вещи

Из тех вещей, что в этом мире есть!

Из всех вещей я знаю вещество

Войны.

      И больше ничего.

Вниз головой по гулкой мостовой

Вслед за собой война меня влачила

И выучила лишь себе самой,

А больше ничему не научила.

Итак,

   в моих ушах расчленена

Лишь надвое:

         война и тишина —

На эти две —

         вся гамма мировая.

Полутонов я не воспринимаю.

Мир многозвучный!

            Встань же предо мной

Всей музыкой своей неимоверной!

Заведомо неполно и неверно

Пою тебя войной и тишиной.

«Про безымянных, про полузабытых…»

Про безымянных, про полузабытых

И про совсем забытых — навсегда,

Про тайных, засекреченных и скрытых,

Про мертвых, про сожженных и убитых,

Про вечных, как огонь или вода,

Я буду говорить, быть может, годы,