Записки о войне. Стихотворения и баллады - [56]

, шагающего по сожженной Палестине, считающего страдания и определяющего их закономерность, оправдывающего их закономерность, думающего не о прошлом, а о будущем.

* * *

С чем сравнить беспутное наслаждение, охватывавшее меня, когда, поворочавшись в десяти выбоинах, МГУ выползала на горку и судорожно скрипела, разворачивалась в сторону противника.

Подобно гаммельнским крысам[234], немцы любили музыку. И я, как старый флейтист из Гаммельна, обычно начинал вещание с штраусовского вальса «Тысяча и одна ночь». Вокруг слоями напластывалась тишина — молчание ночного переднего края на спокойствие партера.

Из соседних ОП[235] прибегали сержанты и молили перевести машину в другое место — сегодня уже убило двоих из расчета. Пехотные командиры завлекательно обещали провести на горочку — и ближе, и безопаснее. Фрицы, мечтательные фрицы, выползали из блиндажей — топырили уши, сбрасывали каски. А я вещал «Тысячу и одну ночь», будя ностальгию, тоску по родине, изменническую из всех страстей человеческих.

Командиры стрелковых взводов боялись моей работы. Задолго до выезда по всем штабам проносилась молва о «Черном вороне», «О зеленом августе», машине, извлекающей огонь. И только солдаты по обе стороны линии ликовали, насвистывали, басили во тьму: «Еще, еще».

Предполагаемая сентиментальность фрицев определяла репертуар. На многих машинах ездили девушки — немочки из московских и эмигрантских семейств. Одна из них выдала себя за еврейку. Другая, более смелая, называла себя «фрицихой». Были голоса, известные десяткам тысяч немцев, как позывные мировых радиостанций. Восемнадцатилетнюю Ганну Бауэр посадили в оборудованный для вещания «У-2», и две передовые, затаив дыхание, слушали ее детски пронзительный голосок, доносившийся из-под ближних облаков.

Иногда МГУ была гаммельнской флейтой не только в переносном смысле. На Донце взвод разведчиков переправился под музыку через Донец, около часа орудовал на том берегу, возвратился обратно. Сыграно было двадцать пластинок. Комбаты уговаривали молодых инструкторов выманить фрицев из-под земли и жестоко били в упор меломанов и мечтателей — последние ошметки моцартовской, добродушной, выдуманной Германии. Немцы заползали в блиндажи. Минометы плашмя ощупывали окрестность. В дикторской кабине все ходило ходуном от взрывной волны. Я стоял у машины и с тревожным восторгом решал: «Прекратить? Нет, поиграть еще».

Стихотворения и баллады

Как незасыпанный окоп

В зеленом поле ржи,

Среди стихов иных веков

Наш тихий стих, лежи.

Пускай, на звезды засмотрясь,

Покой и тишь любя,

Читатели иных веков

Оступятся в тебя.

Борис Слуцкий

БОРИС СЛУЦКИЙ кажется порой поэтом якобинской беспощадности.

В действительности он был поэтом жалости и сочувствия… Фактичность, которую отмечают читатели поэта, является в поэзии преходящей и временной, меняются времена, меняется быт, меняется ощущение факта. Нетленность поэзии придает ее нравственный потенциал, и он с годами будет высветляться, ибо он составляет основу человеческой и поэтической цельности Слуцкого.

Давид Самойлов

Инвалиды

1

На Монмартре есть дом, на другие дома не похожий,

Здесь живут инвалиды, по прозвищу «гнусные рожи».

Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.

Их убогие лица настолько противны природе,

Что приличные дамы обычно рожают досрочно

При поверхностном взгляде на этих несчастных уродин!

Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.

Им пришлось быть на фронте, и смерть надавала пощечин.

Оскорбила их смерть и пустила по свету, как камень.

И они побрели, прикрывая несчастье руками.

И, чтоб лучших пейзажей не портили эти бродяги,

Чтоб их жен и невест от такого позора избавить —

Их толкнули сюда и расторгли законные браки —

Потому что они не имеют законного права!

Им тепло, и похлебка, и в праздники можно быть пьяным.

Но нельзя же без женщин! Остается одна Марианна.

О, пришла бы сюда эта тихая девушка в белом,

Они рвали б на части продолговатое тело.

Затерзали бы насмерть, но любили б не меньше.

Потому что нельзя же, нельзя же без женщин.

2

В пять часов

   по утрам

      санитар

         умываться

            будил их.

Он их любит,

   и лупит,

      и зовет их

         «мои крокодилы»!

Крокодилы встают и довольны, не вспомнил покуда,

Но недаром на стенах дары господина Ахуда.

Этот мсье — он ученый. И вообще недурной человечек

С перепутанным прошлым, с особым прищуром на вещи.

Он помешан на правде. И чтоб скрытое стало открытым,

Он прислал зеркала. Зеркала. Зеркала — инвалидам.

Закрывайтесь, клянитесь, в ресницы глаза затушуйте!

Вы посмотрите! Истина восторжествует!

После дня размышлений о том, что не так уже страшно,

После ночи забытья — простой человеческой ночи

Вас согнут, вас сомнут, оглушат. Ошарашат.

Эти темные маски. Их точность. Их тихая точность.

Так недаром Париж называет вас «гнусные рожи»!

Глас народа — глас Божий.

Они падают ниц! Пощади, всемогущий!

О, не дай нам смотреть, о, за что ты караешь невинных!

Но ему все равно! Он имеет Марию и куши,

И ему наплевать.

Он — довольно красивый мужчина.

Сороковой год

Сороковой год —

Пороховой склад.

У Гитлера дела идут на лад.

А наши как дела?

Литва — вошла,

Эстония и Латвия — вошла