Записки о болгарских восстаниях - [30]

Как я уже говорил выше, одним из главных повстанческих убежищ был лес на горе Еледжик. Туда бежали жители Церова, Лесичева, Калугерова, Мухова, Веселиц и других селений. 25 апреля с Еледжика к воеводе пришла депутация с просьбой выехать туда как можно скорее потому-де, что турецкие войска подошли к Марковым воротам, а окрестные черкесы давно уже пытаются пробраться в еледжикский лагерь.

—

3

Мы то и дело обходили препятствия, падали, вставали, продирались сквозь густую чащу покрытых листвой зарослей и кустарников, царапавших нам лица, и, наконец, уже поздней ночью, добрались до линии дозоров еледжикского повстанческого лагеря — прибежища жителей многих селений. Несмотря на глухую полночь, почти все находившиеся тут повстанцы, заранее извещенные о нашем приезде, ждали нас с нетерпением и, собравшись на полянке, встретили отряд так же, как его встречали повстанцы в других местах во всех тех случаях, о которых уже рассказано читателям. Воеводе и его людям приготовили сытную и вкусную трапезу. Ужинали под ветвистыми буками, на высокой вершине — историческом месте, где с незапамятных: времен собирались подобные нам угнетенные бедняки, о чем свидетельствовали толстые каменные стены древних укреплений. Подстилкой нам служили охапки буковой листвы, на которых мы и расположились. Если не считать жареных барашков и сладкой поджаренной брынзы, лучшим блюдом этого ужина был молодой теленок, приготовленный «по-гайдуцки».

Рано утром 26 апреля, за полтора часа до восхода солнца, когда все наши ребята еще спали, так как легли всего два часа назад, Бенковский уже проснулся и прохаживался под развесистыми буками в том месте, где были привязаны кони. Он осматривал их, проверяя, в каком они состоянии. Если в период подготовки к восстанию он спал только час в сутки, обычно сидя на стуле и оперев голову на руку, то теперь дремал в седле или прислонившись к дереву.

Вечерами, когда отряд останавливался на ночлег, одни пели, другие разговаривали, третьи боролись, — словом, каждый занимался, чем хотел, а Бенковский ненадолго ложился спать, если у него не было важного дела; но как только веселый шум бивака стихал, воевода поднимался и прохаживался вокруг спящего отряда, стараясь никого не разбудить. Особенно внимательно он осматривал коней — проверял, у всех ли есть корм, все ли разнузданы, не остались ли не напоенными, не затянуты ли подпруги. Все замеченные недостатки он исправлял сам. Не раз видел я, как он нес корм голодному коню.

Одно время Бенковский жаловался, что от бесконечных разговоров и бессонницы у него болит грудь и что-то комом застревает в горле, мешая дышать. Да и немудрено — человеку надо иметь железное здоровье, чтобы не захворать после того, как он в течение трех месяцев поднял целую страну, и все ее жители восстали, как один человек.

Как только рассвело, Бенковский, разбудив отряд, приказал оседлать ему коня и сформировать группу из двадцати-тридцати бойцов — воевода хотел осмотреть укрепления и дозоры, расставленные по горным вершинам. Да, это был настоящий вождь!

—

И дозоры и укрепления вокруг Еледжика были в относительно хорошем состоянии. Черкесы нападали на них почти каждый день, но всякий раз побеждали повстанцы. Сейчас, когда наш отряд прибыл, когда голос Бенковского загремел в повстанческом лагере, люди забыли о недавних своих настроениях, о решении сложить оружие и всех грозивших им опасностях. Турецкие войска, которые, по словам беженцев, уже подошли к Еледжику по шоссе и горам, теперь исчезли неизвестно куда. На многих проходах и тропах повстанцы сделали завалы и засеки, и проехать в лагерь верхом было нелегко.

Марковы ворота охраняли почти все муховцы, которым послали на подмогу восемьдесят вооруженных повстанцев, так как в этом месте черкесы напирали особенно часто. Начали возводить новые укрепления там, где они были нужны; поставили дозоры в тех местах, где их еще не было.

—

Хотелось как-то скрепить это наше согласие и торжественно подтвердить единодушие в общей работе; и вот на вершине горы, на росистом лугу, усеянном цветами, закружился пестрый хоровод.

Вот это был хоровод! Не знаю, как другие его участники и зрители, а я — признаюсь в этом с гордостью — благодарю судьбу и радуюсь до сих пор, что мне посчастливилось принять в нем участие.

Вы можете возразить, что царские парады и смотры, на которых присутствуют сильные мира сего, полководцы в расшитых золотом и серебром мундирах и прочая знать, а солдаты маршируют под музыку, играющую по нотам и по всем правилам, — эти парады и смотры могут затмить своим блеском хоть тысячу «ваших еледжикских хороводов». Да, но как эти зрелища ни блестящи, как ни поражают они слабые натуры своей пышностью — для чего собственно они и устраиваются, — все равно нам они чужды, не вызывают у нас никаких чувств. Все участники их молчат, как рыбы, — только стоят и моргают, вынужденные по приказу более сильных делать то, что им самим несвойственно, чуждо. Словом, — это стадо, только обладающее даром речи, это привилегированные рабы, бездушные куклы, приглашенные лишь затем, чтобы развлекать того, кого они, быть может, втайне ненавидят.