Записки молодого человека - [9]

Мы вылезли на берег и пошли искать начальство.

Ночь была студеная и ветреная. Мела метель, под ногами крутилась поземка. Проваливаясь в снегу, мы с Зельмой забрались на какую-то гору, но никого там не нашли, вернулись на пристань, пошли снова, но уже в другую сторону и, наконец, по легкому дымку нашли пещеру, в которой грелся дежурный патруль, Красноармеец проводил нас к коменданту. Его землянка, в километре от гавани, была врезана в один из каменистых холмов.

В этой довольно просторной землянке с четырьмя койками, за сбитым из досок столом сидел комен­дант гавани Эйна старший лейтенант Гинзбург, как выяснилось, одессит по рождению, убеждению и об­разованию. Пока что за время войны здесь, на Ры­бачьем, у него был только один корреспондент, и комендант очень обрадовался нам.

Мы сразу стали спрашивать его, как добраться до штаба укрепленного района. Он сказал, что быстро добраться туда нечего и думать, Днем из Эйны в Озерки морем не пройдешь, потому что все послед­ние дни немецкая батарея с Пикшуева прострели­вает насквозь залив, а посуху надо ехать сорок километров. Но сейчас дорога, соединяющая Эйну с Озерками, занесена так, что несколько десятков грузовиков с продовольствием вот уже двенадцать часов стоят в снегу, и водители только и делают, что разгребают снег, чтобы грузовики окончатель­но не занесло.

Услышав это, мы попросили у коменданта разре­шения доспать у него ночь, и он, по законам северного гостеприимства угостив нас водкой, чтоб согрелись, предложил нам укладываться.

Под утро меня разбудил могучий кашель и крях­тение. В землянку с разгрузки дров вернулся под­полковник Собчак, старый вояка, на вид лет за пять­десят, с седыми усами и зычным голосом лейб-гвар­дии фельдфебеля. Оживленно обсуждая с комен­дантом результаты погрузки и разгрузки, он крях­тел, кашлял, хмыкал, заполняя могучими трубными звуками все помещение землянки. Наконец Собчак с Гинзбургом заснули, и я тоже.

Прошло еще полчаса или час. Я сквозь сон услы­шал, как комендант разговаривает с кем-то по те­лефону. Потом опять кто-то пришел в землянку, и начался служебный разговор в резком тоне, причем, как я, даже спросонок, сразу сообразил, одним из собеседников была явно женщина. Когда я открыл глаза, то увидел стоявшую перед Гинзбургом офи­циально, навытяжку, девушку в набекрень надетой ушанке, в полушубке, бриджах и щеголеватых сапож­ках. Она говорила с ним очень громко и очень официально.

— Товарищ старший лейтенант,— говорила она,— если вы не обеспечите мне транспорт для срочной доставки раненых с пункта медпомощи на пристань, то я подам рапорт по команде.

Она говорила четко, соблюдая все периоды и все запятые. Гинзбург устало, спросонок сидел за сто­лом и отвечал ей миролюбо и тихо:

— Таисия Ивановна, ну зачем же рапорт? Я вам и так все сделаю. И почему вы сейчас пришли? У ме­ня тут люди спят, журналисты приехали. Ну зачем вы с вашим рапортом людей будите?

Но Таисия Ивановна со всей гневной и непреклон­ной официальностью своих девятнадцати лет требо­вала выполнения каких-то параграфов, которые обя­зан был выполнить комендант гавани Эйна.

— Вы комендант или не комендант, товарищ стар­ший лейтенант? — спрашивала она.

Гинзбург по-прежнему миролюбиво соглашался с тем, что он комендант.

— Так в чем же дело?! — непреклонно спрашивала Таисия Ивановна.

Комендант сказал еще несколько миролюбивых фраз, клонившихся к тому, что он выполнит требо­вания Таисии Ивановны, после чего она наконец уш­ла, кинув на нас, грешных, высокомерный взгляд.

Когда я проснулся в следующий раз, сквозь кро­шечное оконце пробивалось чуточку белесоватого света. Зельма вскочил, схватил аппарат и отпра­вился шастать по гавани, спеша снять все, что тут можно снять в светлое время. А я остался в блиндаже ждать куда-то ушедшего Гинзбурга. Вскоре он вернулся, и мы сели завтракать.

За завтраком он немедленно начал расспра­шивать меня об Одессе. Первый вопрос был, конеч­но,— как там, в Одессе, оперный театр? Когда я ска­зал, что в оперный театр попали два снаряда и не­множко повредили фронтон, Гинзбург стал ахать, как, впрочем, ахали при этом рассказе и другие одесситы, и долго сокрушался, говоря о том, какой это был изумительный театр и как ему жалко, что в него попали снаряды. Он так горевал, что могло по­казаться: разбитый фронтон одесского театра — чуть ли не главная наша потеря за время войны.

Ответив ему на все вопросы об Одессе, я все-та­ки стал выяснять, как нам добраться в Озерки. Выяс­нилось, что мотоботы туда пока не пойдут, а машины тоже пойдут не раньше чем через сутки-двое: ме­тель все еще продолжается. А пробовать ехать туда верхами комендант не советовал.

— В такую метель, как сейчас, извините за выра­жение,— добавил он деликатно,— мы и в уборную-то по веревке ходим. Натянем и ходим, а то заблудить­ся можно.

Я попросил его созвониться со штабом укреплен­ного района, попросить, чтобы за нами будущей ночью прислали оттуда, из Озерков, моторку. Ко­мендант одобрил мой план и приказал телефонисту дозвониться туда. Тогда я спросил, чем можно за­няться здесь в течение этого дня. Он ответил, что ничего особенного тут у них нет, что Зельма, кото­рого он встретил на улице, пошел снимать зенитчи­ков. Но они еще не проявили себя здесь в такой ме­ре, чтобы о них стоило писать.