Записки молодого человека - [7]

Я сказал Визгину, что хотел бы сходить с разведчи­ками в одну из операций. Он сперва пожал плечами, а потом сказал:

— Ну, что ж, я думаю, это можно будет устроить.

Я хорошо запомнил атмосферу этого вечера — дружескую и чуть-чуть взвинченную и из-за отсутст­вия людей, ушедших в разведку, и из-за присутствия других людей, только что вырвавшихся из смертель­ной опасности.

На другой день я познакомился с капитаном госу­дарственной безопасности Свистуновым. Это был сдержанный и корректный ленинградец, человек твер­дый в своих обещаниях. Он вызвал для разговора со мной недавно бежавшего из немецкого плена крас­ноармейца по фамилии Компанеец, со слов которого я написал потом очерк "Человек, вернувшийся отту­да", в редакции его почему-то переименовали, на­звав "В лапах фашистского зверя".

Я выспрашивал его несколько часов подряд, и рас­сказ его показался мне страшным. Страшным не по­тому, что он рассказывал о каких-либо особых зверствах — как раз этого в данном случае не бы­ло,— но за его спокойным рассказом вырастала це­лая система мелкого садизма, гнусного отношения к людской судьбе, спокойного и неторопливого убий­ства человека, который попадает в плен. Рассказ этот, со всеми его мелкими подробностями — с ко­стями, из-за которых дрались пленные, с мордобоем, с холодом, с голодом — был еще страшнее и реаль­нее в своей типичности, чем рассказы о вырезыва­нии звезд на спине, о выжигании глаз и других зверствах.

В эти же дни я познакомился с полковым комис­саром Рузовым. Рузов оказался очень интересным человеком. До Папанина он был два года началь­ником зимовки на мысе Челюскин и написал об этом книгу. Все его товарищи за помощь при спа­сении челюскинцев получили ордена, а он нет, по­тому что, приняв по радио какую-то бюрократиче­скую директиву от своего начальника из Севморпути, радировал ему матерный ответ — в буквальном смысле этого слова. В Москве, удивившись, затребовали подтверждение. Рузов подтвердил. В пер­вую мировую войну он был разведчиком из воль­ноопределяющихся, имел солдатский "Георгий". В гражданскую войну служил в кавалерии, а в эту войну его по причине знания иностранных языков законопатили сюда, хотя, как мне казалось, ему больше бы пришлась по душе работа в разведке. Он был человек смелый в своих суждениях, остро­умный, занозистый, любитель и выпить, и поухажи­вать за женщинами, и пошуметь, и рассказать за­бавную историю. Словом, веселый, шумный человек, у которого есть и ум, и сердце, и собственные мыс­ли в голове. Во всем, что касалось непосредственно служебных дел, он был абсолютно деловым и само­отверженным человеком.

Я познакомился с Рузовым в маленькой комнатке, где он допрашивал пленного немецкого летчика, красивого парня, начинавшего обрастать бородой. Было холодно. Немец зябнул и кутался. Хотя в печ­ке трещали дрова, но ее только что затопили.

Рузов, допрашивая немца, бегал по комнате, вре­мя от времени подбегая к печке и на бегу протя­гивая к ней руки. Он был маленький, совершенно се­дой, с острым носом и устремленным вперед лицом. На груди у него был орден и две медали.

Встретил он меня весьма недружелюбно и лишь потом, к вечеру, сменил гнев на милость. Причиной его первоначального недружелюбия, как потом ока­залось, был один мой коллега, который, взяв у него интересный документальный материал, потом пере­врал все, как сумел.

Я ходил к Рузову три дня подряд в ожидании, ко­гда улучшится погода и пойдет наконец мотобот на Рыбачий полуостров.

17 октября, когда уже стало известно, что погода улучшилась и один из мотоботов сегодня в три часа дня отправится на полуостров Рыбачий, уходивший в город, Мишка Бернштейн вернулся красный и взволнованный. Оказывается, сегодня в Москву ле­тели двое корреспондентов "Сталинского сокола", которые предлагали Мишке лететь вместе с ними. А кроме того, в Мурманск прилетел кто-то из га­зетчиков, вылетевший из Москвы накануне, и он рассказал Мишке некоторые подробности происхо­дившего в тот день... Теперь было уже ясно, что немцы угрожают непосредственно Москве.

До прихода Мишки было точно договорено, что я и Зельма плывем сегодня на Рыбачий, а Бернштейн, который не переносил качки, тем временем едет по­суху в 52-ю дивизию, к генералу Вещезерскому. А потом, когда мы вернемся и съедемся в Мурманске, Зельма и Бернштейн взаимно поделятся своими снимками.

Но теперь Мишка стал шуметь, что нас командиро­вали всего на десять дней и что он дольше здесь не может оставаться, а должен лететь со всеми те­ми снимками, которые он уже сделал, прямо в Моск­ву, что здесь, на Севере, ему уже больше нечего делать, а в Москве невозможно не быть.

Я разделял его чувство; мне самому было почти непереносимо думать о том, что происходит там, под Москвой, и к этому — что греха таить, — приме­шивались еще и личные чувства. В Москве оставались и мать, и отец, и все другие близкие мне люди. Но, с другой стороны, газетное чутье по-прежнему под­сказывало мне, что именно сейчас газете необходи­мы корреспонденции отсюда, со стабильного фронта, где не отступают, где все в порядке, и что это по закону контраста в такие дни особенно хорошо про­звучит в газете. Поколебавшись и преодолев первое желание — немедленно лететь в Москву, я уговорил Мишку отправить снятые пленки с фотокорреспон­дентами из "Сталинского сокола", а самому ехать, как мы раньше условились, на фронт к Вещезерскому.