Записки молодого человека - [6]

Впрочем, на этот раз мне повезло, и я познакомил­ся с рядом людей, которые стали потом моими фрон­товыми друзьями.

В морской разведке я познакомился с ее началь­ником — капитаном второго ранга Визгиным, плот­ным, веселым человеком, добродушным, хотя и не­сколько резковатым в обращении,— и с его заме­стителями. Один из них был сдержанный, невозму­тимый подполковник Добротин. Когда-то он начинал свою судьбу в Конармии, потом много ездил по бе­лу свету, уж не знаю в качестве кого, хорошо вла­дел языками, был очень вежлив и обязателен — сло­вом, являл собой тот тип высокообразованного военного профессионала, с которым не каждый день встретишься.

Он довольно подробно рассказал мне о работе морской разведки, прохаживаясь по комнате и слег­ка волоча ногу, еще не зажившую после недавнего ранения во время одной из наших диверсий против немцев в Норвегии.

Познакомился я и со вторым помощником Визгина, майором Люденом, о котором потом упоминал в очерке "В праздничную ночь".

Люден был полной противоположностью Добротина. Это был своего рода еврейский гусар — средне­го роста, толстеющий, лысеющий человек, в толстых очках, блестевших своими какими-то восьмигранны­ми стеклами. У него были шумные повадки одесси­та и привычка вечно напевать какие-то арии и арио­зо. Судя по всему, у него, как и у Добротина, был порядочный опыт за спиной и заграничные команди­ровки, но при этом страшная любовь ко всему та­инственному и романтическому. Говорил он об этом шумно, с азартом и, хотя, по сути, не выбалтывал ничего лишнего, то есть вовсе не был трепачом в от­ношении действительных секретов, но в его манере обращения и в его разговорах присутствовал оттенок чего-то немножко несерьезного, трепаческого. За ним утвердилась "кличка "Диверсант", которая ему самому очень нравилась.

По своим поступкам это был боевой командир, хо­дивший уже шесть или семь раз в глубокие развед­ки в тыл к немцам, но, видимо, его служебной карье­ре вредило то, что он такой шумный и веселый — то сыплет анекдотами, то делает таинственный вид.

Таким людям, как он, у нас трудно. Когда человек шумит и рассказывает анекдоты, это подчас кому-то кажется достаточным поводом для того, чтобы не повышать его по службе независимо от его реальных достоинств.

За день до моего прихода в морскую разведку туда вернулся с диверсии небольшой отряд, которым командовал лейтенант Карпов. Мы с ним долго раз­говаривали. Это был крепкий, коренастый, серьезный парень. Лицо его производило несколько странное впечатление оттого, что он в предпоследней развед­ке получил редкое ранение — пуля насквозь про­била ему нос, и теперь казалось, что у него по обеим сторонам носа посажены две черные мушки.

Рассказывал он мне деловито и сдержанно, и то, что он рассказал, послужило мне главным материа­лом для первого, посланного отсюда, с Севера, в га­зету очерка "Дальние разведчики".

По профессии гидрограф, Карпов, когда у него убили брата, попросился в морскую разведку и стал работать в ней. Потом, уже в ноябре, мы отправи­лись одновременно с ним в две разведывательные операции. Люден меня взял в одну, а Карпов пошел в другую. Из этой операции он уже не вернулся: был убит наповал из парабеллума во время ночного боя в немецком блиндаже.

Кроме Карпова, я познакомился с разведчиком, старшиной Мотовилиным и довольно много записал с его слов. Но для газеты это сделать не успел — все осталось только в блокноте.

Мотовилин представлял собой интересный тип пар­ня, не больно-то дисциплинированного в прошлом; он нашел себя во время войны именно в качестве разведчика — смелого, решительного, великолепно­го ходока — и вообще человека, словно специально приспособленного ко всяким жизненным случайно­стям, связанным с работой разведчика.

При этом было любопытно, что он, с увлечением отдаваясь своей работе, был совершенно лишен че­столюбия. Не думал о командирском звании, не хо­тел учиться на командира и не собирался оставать­ся после войны в армии. Его интересовали охота, ры­боловство, и в его собственном отношении к работе разведчика было, пожалуй, больше от охотника, чем от солдата.

После разговора с Карповым и Мотовилиным раз­ведчики неожиданно пригласили меня вниз, в свою кают-компанию. Выяснилось, что я случайно угодил на их маленькое, как они выражались, "семейное торжество". Они устраивали товарищеский ужин пос­ле возвращения из разведки одной из своих групп.

За столом было больше двадцати человек — Мото­вилин, Карпов, Люден, Добротин, Визгин, воен­фельдшер отряда Ольга Бараева, крепко скроенная девушка, коротко стриженная, с хорошим русским лицом; она уже ходила в несколько разведок.

Я как-то особенно остро запомнил этот вечер в бревенчатом доме на окраине Мурманска. За окна­ми была метель, непогода, а в доме было жарко на­топлено. Все выпили и говорили немножко громче, чем это было нужно для того, чтобы их услышали. Были тосты за возвратившихся, и в память погибших, и за тех, кто сейчас находится там, в тылу.

На меня пахнуло романтикой этой работы, и я по­чувствовал, что мне будет неудобно дальше расспра­шивать этих людей, пока я хотя бы один раз не ис­пробую на собственной шкуре то, что переживают они.