Записки молодого человека - [10]

Потом мы разговорились. Он стал вспоминать же­ну и дочь, оставленных им в Одессе, сказал, что тоскует по югу, и шутя заметил, что если Кольский полуостров — нос европейского материка, то Рыба­чий полуостров — это бородавка на носу, и, стало быть, он здесь не что иное, как комендант бородав­ки, только и всего.

Потом пришла Таисия Ивановна. Она не показалась мне такой грозной, как ночью, и разговаривала те­перь с комендантом уже менее сурово. Выяснилось, что она военфельдшер, начальник эвакопункта в га­вани Эйна, единственное лицо среднего командного состава женского пола в пределах всего Рыбачьего полуострова. Видимо, это обстоятельство и обязыва­ло ее к такому строго официальному и суровому об­ращению с лицами командного состава мужского по­ла. А то, что ей было всего девятнадцать лет, за­ставляло ее вдобавок требовать, чтобы в тех случаях, когда к ней обращаются не по званию, ее называли только полным именем и отчеством — Таисией Ива­новной.

Гинзбург вскоре ушел, а мы с Таисией Ивановной остались сидеть в землянке. Когда мы разговори­лись, когда она сняла ушанку, под которой обнару­жились короткие, по-мальчишески стриженные воло­сы, Таисия Ивановна оказалась девушкой Таей, из Ленинграда, с папой, мамой, с сестрами и братьями. Сюда, на Рыбачий полуостров, ее занесло уже шесть месяцев назад, и здесь у нее под началом было шесть женщин — санитарок и прачек, которыми она командовала со всей строгостью, присущей ее воз­расту.

Кроме того, здесь, на Рыбачьем, было человек тридцать командиров, многие из которых поначалу сочли своей прямой и приятной обязанностью уха­живать за Таисией Ивановной. Удивляться этому не приходилось: большинство людей сидело здесь, в этом укрепленном районе, уже давно, со времени заключения мира с Финляндией — с марта сороко­вого года.

А между тем девушка была командиром и должна была выполнять свои служебные обязанности и всту­пать при этом в пререкания с другими начальника­ми из-за транспорта, из-за питания, из-за медика­ментов и из-за многого другого. Уже сложились офи­циальные отношения, которыми она не могла прене­брегать. От этого-то и родилось ее постоянно на­пряженное состояние, ее подчеркнутая официаль­ность и даже требование, чтобы ее звали только по имени и отчеству. В условиях, когда кругом нее бы­ли только мужчины, малейшая фамильярность, одна улыбка кому-то из них уже не дали бы ей возмож­ности работать дальше так, как она хотела и счи­тала нужным.

Все это напомнило мне чем-то рассказ Горького "Двадцать шесть и одна" и ту опасность, которая угрожала там героине...

Днем я вместе с комендантом ходил в блиндаж к женщинам; политрук гарнизона проводил там ком­сомольское собрание.

К чему только не привыкаешь на войне! Но сей­час, когда я вновь вспоминаю этот крохотный блин­даж с длинными сплошными нарами, эту земляночку, в которой заперты семь женщин, на самом краю све­та, на холме над гаванью, которую все время бом­бят; вспоминаю тамошние страшные ветры и по­стоянные метели,— мне начинает казаться, что я ни­когда не забуду тех, казалось бы, ничем не приме­чательных минут, что я пробыл там.

На собрании женщины сидели устало, клевали но­сами, не в силах преодолеть желания спать. Потому что как раз днем они обычно и спали, а по ночам работали. В прачечной стирали белье только в тем­ное время, когда идущий из трубы дым не демаски­ровал наше расположение. И при таком распорядке работы получалось, что даже сейчас, когда полярная ночь еще не началась, эти женщины по целым неде­лям не видели дневного света.

К вечеру Гинзбург наконец дозвонился, и ему обе­щали, если хоть мало-мальски позволит погода, при­слать за нами из Озерков моторку. А метель все продолжалась.

Ближе к ночи пришел подполковник Собчак. Он устало повалился на койку, свернул цигарку и вдруг стал рассказывать о финской кампании и о том, как он мучился тогда с оленьим транспортом, будь он проклят!

— Уж слишком неприхотливые животные — оле­ни,— сердито говорил он.— Такие неприхотливые, что ничего, кроме своего ягеля, не жрут. А где его возьмешь, этот ягель? Дашь ему сена — головой мо­тает, дашь ему хлеба — головой мотает. Дай ему только ягеля! А ягеля нет. Так я и воевал с ними, с оленями. Я на себе вместо них грузы таскал, а они ходили и свой ягель искали.

Собчак стал одну за другой выкладывать разные административно-хозяйственные истории, связанные со службой на Севере. Запомнить я их не запомнил, но понять хорошо понял: все здесь, на Рыбачьем, все перевозки, все виды снабжения — и топливо и еда — все достается горбом!

За этот день, что мы пробыли в Эйне, ее два ра­за бомбили, и один раз прямо над головами начал­ся воздушный бой, ушедший потом куда-то за об­лака.

Теперь, ночью, говорили об этих бомбежках лени­во, привычно обсуждая, где и когда падали бомбы, где сегодня, где в прошлый раз. Собчак сказал, что если бы собрать все железо, сброшенное на не­сколько домов, составлявших раньше поселок Эйна, то из одного этого железа можно было бы вы­строить три таких поселка.

Про бомбежки говорили долго, наверно, часа пол­тора. И я понял, что как ни крепись, а сидеть здесь уже полтора года людям безмерно скучно и бомбы, падающие в разных местах — сегодня здесь, а завтра там,— пожалуй, вносят в их жизнь некое, хотя и жутковатое, разнообразие и именно поэтому являют­ся главной темой ночных бесед. Не потому, что лю­ди придают такое уж особенное значение этим бом­бежкам, а просто потому, что здесь уже больше не о чем говорить.