Записки молодого человека - [46]

Все эти мысли возникли у меня в Одоеве, когда я говорил там с людьми. Безусловно, нам придет­ся, да уже и приходится, при освобождении своей земли сталкиваться с великим множеством проблем подобного рода и разбираться с ними в каждом от­дельном случае. В Одоеве, где немцы были не­множко больше месяца, уже возникла масса таких проблем. А сколько же их должно возникнуть в Киеве, где немцы уже давно и где оставшимся в городе людям как-то надо существовать, потому что никто не может прожить долго на подножном корму?

Иногда, находясь на войне, забываешь о том, что быт остается бытом, хлебный паек — хлебным пай­ком, коммунальное хозяйство — коммунальным хо­зяйством, а дети — детьми. И, скажем, фигура та­кого человека, как Грузинов — городской голова Феодосии, которого я потом в январе допрашивал, фигура этого отъявленного мерзавца и предателя — несравненно менее важная проблема для пера пи­сателя, чем проблема вот такой машинистки город­ского магистрата, матери троих детей.

У председателя райисполкома мы столкнулись с руководителем местных партизан, кажется, в про­шлом начальником здешней милиции. Я спросил у него, что они делали, где партизанили. Из его чисто­сердечного рассказа — видимо, он был честным, хо­рошим человеком — выяснилось, что, в сущности, хотя он с товарищами и называл себя партиза­нами, но на самом деле они просто ушли из горо­да и весь этот месяц с лишним скрывались в ле­сах. И они за это время не нападали на немцев и немцы не нападали на них. Выходит, что бывает и так.

Через город на запад, подтягиваясь, шла кавале­рия. Над городом прошло несколько "юнкерсов", которые вдруг выныривали из облаков и бомбили город и проходившие через него части. Но у нас вышло как раз так, что когда "юнкерсы" бомбили одну окраину, мы были на другой, и наоборот. Оба раза бомбежка была далеко от нас. Зато когда мы вернулись к самолетам и уже хотели вытащить их на поляну, чтобы садиться, над самыми нашими го­ловами с ревом прошел сначала один, потом вто­рой, потом третий "юнкере". Первый из них раз­вернулся и снова низко прошел над нашими голова­ми. Должно быть, он заметил самолеты. А верней, не самолеты, а детей, потому что, замаскировав са­молеты в рощице, мы не учли, что человек двести ребят окружили их огромным черным полукольцом. Дети бросились врассыпную, мы укрылись за де­ревьями на опушке, а "юнкерс" спикировал метрах в сорока и обстрелял из пулеметов то место, где только что стояли и дети и мы. По счастью, никто не был ни убит, ни ранен, хотя пули прочертили по всей поляне длинные снежные дорожки.

Выждав пять минут, мы сели в самолеты и поле­тели обратно. Взлетев и развернувшись, мы снова увидели шедшие курсом мимо нас "юннерсы". Од­нако они нас не преследовали; или не заметили, или им было не до нас. Потом, уже отлетев подальше от Одоева, мы увидели еще один "юнкерс". Но тут оба наших У-2 нырнули к самой земле и полетели вдоль русла реки, петляя между берегами.

Вообще здесь в этот день свирепствовала немец­кая авиация. Как мне потом сказали, в связи с тем, что здесь замело все окрестные аэродромы, "юнкерсы" летали сюда чуть ли не из-под Варшавы. Болдину, который в этот день двигался ло дороге на Калугу, пришлось чуть не двенадцать раз вылезать из машины и пережидать то бомбежку, то штурмов­ку. Немцы не хотели отдавать Калугу и делали на наших коммуникациях все что могли.

Через полтора часа полета, уже в полутьме, мы вернулись в Тулу. Мы изрядно замерзли. Забравшись в комнате у Трояновского с ногами на койку и немножко отогревшись, я написал корреспонден­цию об Одоеве. Она была передана по телеграфу, но там у нас в "Красной звезде" ее признали слиш­ком "штатской", то есть недостаточно изобилующей военными событиями, и в результате она так и не пошла.

Корреспонденция и правда была неважная, но все же мне было обидно, что ее не напечатали. Вышло так, что с точки зрения интересов газеты я зря ле­тал в Одоев.

А у Кнорринга все получилось еще хуже. Когда он ночью с попутной машиной отправлял проявленные кадры Одоева, то у нас как раз шел разговор о том, что, согласно последним известиям, сейчас идут бои за Белев и к утру его, очевидно, возьмут. И Кнорринг, слушая эти разговоры, по рассеянно­сти, а может, и просто от усталости, написал на кон­верте с кадрами, на которых был снят Одоев: "Бе­лев",

Ортенберг, больше всего на свете любивший опе­ративность, даже не удивился, как молниеносно был снят Белев — чуть ли не раньше, чем он был взят,— наоборот, был очень доволен, что эти снимки по­явятся в газете в то же утро, что и сообщение Ин­формбюро о взятии Белева.

Ни в Одоеве, ни в Белеве никто, кроме нас, из редакции не был, и поэтому никто не обнаружил, что эти разрушенные дома на фотографиях сняты в Одоеве, а не в Белеве. Кнорринг потом, увидев свои фотографии в газете, в отчаянии схватился за голову. Но события нагромождались одно на другое, и, кажется, никто так и не узнал тогда об этой не­вольной его ошибке.

На следующее утро мы, на этот раз уже с Теми­ным, решили лететь под Калугу; взята она или не взята, но, во всяком случае, посмотреть, что там делается. Если взята, то потом лететь с материалом о ее взятии в Москву, а если не взята — вернуться в Тулу, дать предварительный материал, а потом слетать еще раз.