Записки молодого человека - [17]

Если бы я до этого не осматривал госпиталь в качестве корреспондента "Красной звезды", то, на­верное, я бы или завопил, или убежал. Но теперь медперсонал госпиталя там, за занавеской, в прием­ном покое, с интересом прислушивался к тому, что здесь происходило, и убегать было уже поздно, а кричать — несовместимо с достоинством "нашего соб­ственного корреспондента".

В двадцать минут одиннадцатого я увидел, как дрогнула лампа в руке видавшего виды санитара. Очевидно, не в силах наблюдать мои страдания, он отвернулся от меня к стене. В половине одиннадца­того девушка уперлась коленом мне в живот и, выломав из меня кусок кости, тут же показала его мне:

— Вот он, ваш корень.

— Все? — спросил я, облегченно вздохнув.

— Нет,— сказала она,— это один корень, а у вас там еще один.

— Ладно,— сказал я.— Даю вам еще полчаса. Если вы его за полчаса не вынете, бог с ним, пусть уж остается у меня.

Без пяти одиннадцать она опять взялась за щип­цы и, отхватив мне полдесны, сказала, что щипца­ми тут не возьмешь, и снова схватилась за ту шту­ку, которой можно выдергивать гвозди.

Ровно в одиннадцать она, по-моему, теперь уже просто наугад, еще раз с треском повернула эту штуку у меня во рту и, так и не вырвав второго корня, обессиленная, опустилась на табуретку рядом со мной, прислонившись головой к стене. Лицо ее было бледно, а глаза полузакрыты. Испугавшись, что ей плохо, я взял из рук санитара стакан воды и дал ей. Она выпила и поблагодарила.

— Ну как? — встретили меня Еремин и Зельма, когда я вышел.

Я сказал, что ничего. Но, должно быть, выраже­ние моего лица никак не соответствовало моему от­вету, потому что Еремин, как и большинство севе­рян, знавший от всех бед одно лекарство, сразу потащил меня в комнатку к главврачу и налил мне спирта. И на первые несколько минут это действи­тельно помогло.

В это время по телефону позвонили, что моторка выслана, и мы двинулись в дальнейший путь.

На Рыбачьем бывают приливы и отливы. Когда мы вышли из госпиталя, прилив только начинал подни­маться; торчавшие из-под воды каменистые гряды мешали моторке подойти к тому месту, до которого мы добрались. Матросы спустили шлюпку, но и шлюпка не смогла подойти к самому берегу. Она подошла лишь к оконечности длинной каменистой косы, далеко выдававшейся в море и еще не зали­той приливом. Идти по ней до лодки нужно было метров пятьсот. Косу уже начинало понемногу за­ливать водой, но на ней повсюду торчали камни, и до лодки можно было добраться, перепрыгивая с камня на камень.

Однако через сто метров выяснилось, что мы не учли стремительности прилива, и половину косы мы, как Иисус Христос, шли уже прямо по морю, глядя под ноги и нащупывая подошвами очередной камень. Наконец, с величайшим трудом и совершенно про­мокшие, мы все же добрались до лодки.

Лодку колотило о камни приливом; она то свобод­но плыла, то вновь застревала среди камней. И те­перь снова и снова приходилось вылезать и, стоя уже по пояс в воде, вытаскивать ее на глубину. С лодки мы перебрались на моторку, а на моторке, наконец, добрались до того места на берегу, отку­да посуху было ближе всего идти к огневым пози­циям артиллерии.

Мы прошли с километр, перепрыгивая с камня на камень и иногда проваливаясь в снег, и наконец добрались до пушек. Они стояли за обратным ска­том высокой каменной горы, с вершины которой вид­ны были все немецкие позиции не только на пере­шейке между Средним полуостровом и материком, но и намного глубже, вплоть до самой Титовки. Как выяснилось, именно эти батареи благодаря точ­ному наблюдению с вершины горы разбили недавно два немецких гидроплана, сидевших за двенадцать километров отсюда, на воде, в Титовском заливе.

После того как Еремин принял обычные рапор­ты, батарея получила сверху, с наблюдательного пункта, приказание вести огонь, и тяжелые 152-мил­лиметровые орудия начали бить рядом с нами.

Артиллеристы привыкают к этому грохоту, а я в пятнадцати — двадцати метрах от пушек каждый раз вздрагивал при выстреле, а потом было такое ощу­щение, что мне наглухо заткнули ватой уши.

Зельма немножко поснимал, и мы пошли наверх, на наблюдательный пункт. По воображаемой пря­мой это было не так уж далеко и высоко, но по той единственной тропинке, по которой можно было двигаться, длина этого пути составляла около пяти километров в гору.

Отойдя на полкилометра от батареи, я обернул­ся. Орудия были замаскированы так хорошо, что, несмотря на солидную величину, их можно было разглядеть отсюда с большим трудом, да и то заранее точно зная, где именно они располо­жены.

Кругом был угрюмый дикий пейзаж, нагроможде­ние камней при полном отсутствии дорог. И, гля­дя на этот пейзаж, я лишний раз вспомнил о той ночи, когда вот эти самые тяжелые системы пере­таскивали по горам с одних позиций на другие все­ми видами транспорта, а больше всего на руках и этим спасли оба полуострова.

Эти пять километров мы поднимались больше двух часов. Местами тропинка почти совсем терялась. Лезть в гору было долго и трудно, и мне вскоре стало жарко идти в моей кожанке. Однако нет худа без добра: по крайней мере мы на полдороге уже забыли о том, что совершенно промокли, и нам даже стало казаться, что все надетое на нас начинает на нас же и сохнуть.