Записки молодого человека - [16]

Мы встали в восемь утра. Было еще совсем тем­но. Еремин вызвал своего ординарца и сказал ему, что хорошо бы к вечеру, как он выразился, "со­образить поросеночка". После этого мы отправились в дорогу.

У меня с утра отчаянно разболелся зуб, который потом так и продолжал мучить меня до самого кон­ца этой поездки. Я пополоскал зуб водкой, и мы двинулись с Ереминым на артиллерийские позиции. Ехали на трехосном грузовике, но даже и на этой машине дорога была почти непроходимой.

Мы переехали по перешейку на Рыбачий полуост­ров; там каменистая дорога пошла через большие промоины. В одну из таких промоин мы вскочили с полного хода, и она оказалась такой глубокой, что вода покрыла колеса грузовика, залитый водой мо­тор заглох, и мы оказались в кузове, как на остро­ве. Через полчаса нас кое-как вытащили задним хо­дом при помощи трактора.

Еремин сказал, что дальше, видимо, все же при­дется добираться уже не на грузовике, а на моторке, и мы пошли в подземный полевой госпиталь, кото­рый был расположен тут же, поблизости. Пока Ере­мин звонил, вызывая моторную лодку, мы с врачом обошли одну за другой все палаты.

Надо отдать должное и саперам и медикам. Все здесь было, устроено очень прочно и хорошо. Стены и перекрытия были срублены из добротного леса, а это уже само по себе было подвигом, если учесть, что на Рыбачьем не растет ни одного дерева. А сверху все было обложено камнями и замаскирова­но так, что не только с воздуха, но и с земли, в каких-нибудь тридцати метрах, госпиталь был со­вершенно не виден. Приемный покой, перевязочная, операционная и палата для тяжелораненых были связаны общим подземным коридором. Так что все, что надо было делать с тяжелоранеными, можно было делать, не вынося их на воздух.

Пожалуй, что по своему устройству этот госпиталь был единственным в своем роде здесь, на Сэвере. Эвакуация с Рыбачьего и Среднего и возвращение с Большой земли сюда были сопряжены с такими трудностями да и отнимали столько времени и сил, особенно осенью и зимой, когда из-за непогоды связи с материком не бывало по целым неделям, что тут не в пример другим госпиталям оставляли всех, кто впоследствии мог вернуться в строй. Даже таких, для кого требовалось трехмесячное лечение. Из-за этого госпиталь, обслуживавший не такой ужбольшой гарнизон, был рассчитан на двести посто­янных коек.

Водивший меня врач, с гордостью показывая одно за другим помещения госпиталя, наконец вернулся со мной в приемный покой и сказал:

— Вот сейчас мы посмотрим здесь интересную вещь.

Он открыл дощечку, закрывавшую стеклянное око­шечко, и предложил мне посмотреть в него. Я в первую секунду даже отшатнулся и только потом понял, что окно выходило в операционную и как раз на уровне его находился операционный стол. А то, что я увидел совсем близко за стеклом, было чело­веческой ногой, кровоточащей, разодранной от коле­на и почти до паха.

Глядя на эту ногу, врач с удовольствием ска­зал:

— Сейчас делают перевязку. Редкий случай. Чу­дом спасли эту ногу. Посмотрите, в каком она сей­час хорошем виде.

От этого "хорошего вида" с непривычки мороз по­дирал по коже, но врач, показывая мне эту ногу, лежавшую на операционном столе, с упоением гово­рил:

— Вот видите, какая она сейчас — вся розовая. А когда привезли, была вся черная. Розовая — значит, будет в порядке. Пресекли нагноение. Очень интересный случай, Посмотрите, как она сей­час прекрасно выглядит.

Он говорил об этой ноге, как о произведении искусства, и в его словах была такая покоряющая профессиональная увлеченность, что я невольно, пре­одолев первое чувство, долго смотрел на эту "вели­колепную" ногу.

Обход на этом закончился, и тут меня черт дер­нул пожаловаться на мой больной зуб. Еремин и Зельма с тем легкомыслием, которое отличает людей, когда зубы болят не у них самих, а у кого-то другого, посоветовали мне сейчас же, здесь же, обратиться к зубному врачу. Пришлось обратиться.

Очевидно, у меня все-таки есть интуиция, потому что, увидев хорошенькую двадцатилетнюю девушку, которую мне отрекомендовали как зубного врача, я дрогнул. Мне не понравилось, что на ее лице были написаны явная нерешительность и застенчивость, прямо противопоказанные ее профессии.

Девушка привела меня в маленькую комнатку, от­гороженную от приемного покоя только занавеской, посадила на табурет и позвала санитара, который пришел, держа в руках керосиновую лампу.

Через минуту после того, как я открыл рот, выяс­нилось, что мой больной зуб требуется вырвать, и девушка, выбрав соответствующие щипцы, пригото­вилась действовать. Теперь в ее глазах вместе с не­решительностью было выражение отчаяния и готов­ности ко всему. Щипцы лязгнули, и половина зуба была отломана. Они лязгнули еще раз, и вторая по­ловина зуба была тоже отломана. Таким образом, полдела было уже сделано: верхняя часть моего зу­ба была в ее руках, оставалось лишь достать из меня вторую, нижнюю часть, или, как она вырази­лась, "корни". Сначала она пробовала вынуть их с помощью щипцов, а потом достала какой-то инстру­мент, напоминающий ручку железного молотка, пред­назначенного для выдергивания гвоздей. И я почув­ствовал, что дело мое плохо, и посмотрел на часы. Было ровно десять утра. Это оказалось не лишним, ибо встал я с этого табурета ровно в одинна­дцать.