Записки молодого человека - [14]

Моль и другие моряки рассказали нам о послед­них операциях катеров, в ходе которых они потопи­ли на выходе из Петсамского залива и в самом за­ливе несколько немецких транспортов.

Я потом написал обо всем этом в очерке "На "ты" с Баренцевым морем", который в редакции пе­реименовали в "Дерзание". Кстати, первоначальное название очерка родилось у меня как раз в разго­воре с Молем.

Главным врагом катерников здесь были не столь­ко немцы и финны, сколько отчаянная погода, почти круглый год стоящая в этих местах. Погода, при которой такие утлые суденышки, как торпедные ка­тера, иногда почти невозможно выпустить из гавани в открытое море.

— Но мы все-таки выпускаем,— сказал мне Моль.— Хотя Баренцово море и требует, чтобы с ним обращались на "вы", а мы все-таки иногда рискуем говорить с ним на "ты".

В тот вечер я оценил прочное устройство фин­ского домика. Снаружи все сильнее разыгрывался ветер, на море отчаянно штормило, а в домике бы­ло тепло и уютно. Радист, сидевший за пультом, то и дело передавал позывные, и все, кто был в ком­нате, тревожились: какой-то катер вышел со спе­циальным заданием, и за него беспокоились из-за этой бурной погоды. Я спросил у Моля, пойдут ли сегодня еще катера. Он сказал, что один пойдет. И я спросил, нельзя ли мне будет сходить с ними один раз на операцию. Он ответил, что вообще по­чему бы нет, но сегодня как раз этот катер пойдет в такое место, что мне нельзя идти с ними. Я начал спрашивать, почему и как, но по уклончивым ответам Моля понял, что, видимо, катер пойдет на специальное задание, связанное с дальней развед­кой, и больше расспрашивать не стал.

Заглянув потом в соседнюю комнату, я понял, что не ошибся. Там сидело пять разведчиков из морской разведки и среди них Мотовилин. Потом в комнату вошел огромного роста человек в лейте­нантской форме, в котором я узнал одного из штат­ских людей, заходивших в свое время при мне в Мурманске в помещение разведки.

Разведчики ели и отдыхали перед походом. Моль уточнял с радистом последние данные. Потом один из морских командиров сказал: "Ну, пора",— натя­нул на себя огромный кожаный шлем торпедиста, плотно застегнул реглан и вместе с лейтенантом из разведки и пятью разведчиками вышел в ночь. Моль и другие моряки остались.

Вскоре подъехал командир стоявшего неподалеку морского артиллерийского дивизиона, капитан, кото­рого все стали поздравлять с только что получен­ным им орденом Красного Знамени. А получил он этот орден за то, что во время беспрерывной бом­бежки немцев, которые засекли его батарею и бом­били именно в то время, когда мимо нее пытались проскочить в Петсамский залив немецкие суда, он ни на минуту не прекратил огня, установив сво­еобразную очередь: пока расчет одного орудия стре­лял, расчеты всех остальных орудий лежали в ще­лях; затем стрелял расчет следующего орудия и так далее.

После прихода капитана на столе появились раз­бавленный спирт и шпроты в еще невиданном мною количестве. Не банка шпротов и не тарелка со шпротами, а целое блюдо величиной с треть стола. Когда мы справились со шпротами, нас напоили еще и какао. И мы долго сидели и разговаривали.

Была уже глухая ночь, когда я вышел на крыль­цо. Все кругом было черным-черно. На море ревел чудовищный ветер, и я невольно подумал о развед­чиках, два часа назад вышедших в море на катере. Теперь на море было не меньше восьми баллов, а пошли они, наверное, далеко, должно быть, в Нор­вегию. Так потом и оказалось.

Мы заночевали у моряков и утром, проснувшись, с удивлением обнаружили, что за ночь население нашей комнаты удвоилось. Промокшие, измученные, четыре часа промаявшись в напрасных попытках отойти от берега, разведчики вернулись обратно и спали как мертвые.

В середине дня, поговорив еще с Молем, мы дви­нулись в обратный путь, и, проделав ту же дорогу, добрались к вечеру до командного пункта укрепрайона.

Радио из-за атмосферных условий работало очень плохо, но все-таки в политотделе поймали обрывки сводки, в которой сообщались разные новые тревож­ные известия о Москве. Было томительное ощущение страшной оторванности и невозможности принять участие в том, что там происходит. И это ощуще­ние было не только у меня, а у всех, кто нахо­дился здесь. Тут тоже была война, фронт, но каза­лось, что в эти дни, когда Москва в опасности, все мы, кто сейчас не там, не под Москвой, занимаемся не самым настоящим делом.

Я залег под потолок на свою верхнюю койку и в том печальном ощущении оторванности от Москвы, которое у меня было в этот вечер, написал стихи, которые "Красная звезда" потом напечатала под заголовком "Голос далеких сыновей". Они соверши­ли очень долгий путь, прежде чем дошли до редак­ции. Сначала их переправили в пакете на моторный катер, потом на этом моторном катере довезли до Мурманска, там отнесли на военный телеграф, и только на третий или четвёртый день, переданные по телеграфу, они очутились в Москве.

Я кончил писать стихи уже глубокой ночью и вы­шел на мороз погулять. Был сильный ветер, холод пронизывал до костей, но уходить обратно в блин­даж не хотелось. Над головой стояло северное сияние. Верней, не стояло, а перебегало по всему горизонту, иногда становясь похожим на сплошной небесный мост. Я еще долго бродил, проваливаясь в снегу и стараясь отогнать от себя разные тоскли­вые мысли, от которых весь вечер после получения сводки никак не мог отделаться.