Записки молодого человека - [15]

Утром, приведя в порядок свои записи, я дозво­нился по телефону до Моля, и он сказал мне, что сегодня, если к середине дня улучшится погода, глядя на ночь, пойдут на операцию, в которую можно взять и меня.

Я ждал до трех часов звонка от моряков, но в три часа они позвонили и сказали, что погода и се­годня не позволит выйти на катере.

Едем к артиллеристам...

Вскоре после этого к Шабунину приехал местный старожил, комиссар тяжелого артиллерийского полка Дмитрий Иванович Еремин. Впослед­ствии мы с ним сдружились, хотя, надо признаться, в первую минуту он мне не понравился. Едва он зашел к Шабунину, как я понял, что эти люди, давно живущие рядом, до тонкости знают не только свои, но и все чужие хозяйственные дела, все недо­статки и погрешности.

За их разговором чувствовалась скука долгой жизни на краю света, которую даже война не в си­лах была преодолеть до конца. Они оба были любо­пытные и своеобразные люди, но говорили друг с другом все о том же самом, наверное, уже в де­сятый раз.

Поговорив с Шабуниным, Еремин предложил нам с Зельмой отправиться к нему в полк, с тем чтобы сегодня побеседовать, а завтра съездить на огневые позиции артиллерии.

Мы быстро собрались и спустились вместе с Ереми­ным в овраг, где его ждала машина. Водителем ма­шины, к моему удивлению, оказался собственный сын Еремина.

— Понимаете, какое дело,— кивнув на сына, ска­зал Еремин, когда мы уже сели в машину и поеха­ли.— Приходится все время его откомандировывать. Как водку привезут на мотоботе, пока на машины погрузят, смотришь — уже не вся! Теперь, как только приходит для полка пайковая водка, посы­лаю самого надежного в этом случае человека — сына. Он ее забирает и, представьте себе, довозит до складов без единой течи в бочках!

Минут через двадцать мы съехали вниз, к само­му берегу моря, и по узкой лестничке забрались в ереминский блиндаж. Это был не просто блиндаж, а целое двухкомнатное помещение. Первая комната была обставлена в канцелярском стиле — рабочими столами с лампами под зелеными абажурами. А вто­рая комната была совершенно жилая, и стояли в ней две кровати и большой кожаный диван, неожи­данно для себя попавший под землю.

Мы немного поговорили с Ереминым о событиях, происходивших в полку за первые четыре месяца войны, а потом, на мою удачу, к нему явился ра­портовать о прибытии только что вернувшийся из госпиталя сержант Данилов, звукометрист, развед­чик, детина колоссального роста, буквально упирав­шийся головой в потолок довольно высокого блин­дажа. У него было круглое детское лицо и руки, в которых небольшой арбуз, наверное, выглядел бы, как яблоко.

Когда я разговаривал с ним, он стал рассказы­вать о почти невероятных вещах с таким удиви­тельным спокойствием и с такой детской уверенно­стью в том, что все это иначе и быть не могло, что я ему поверил так, как, может быть, не пове­рил бы никому другому. Много месяцев спустя, под Сталинградом, слушая на митинге выступление пол­ковника Утвенко, я, когда Утвенко сказал, что у гвардейцев нервы должны быть толщиною в палец, невольно вспомнил этого Данилова.

Вскоре после ухода Данилова к Еремину тоже с рапортом явился сержант Букин, "поэт Рыбачьего полуострова", как отрекомендовал мне его Еремин. Это был бойкий паренек, видимо, кончивший деся­тилетку, много читавший. Он держался с той под­черкнутой строевой подтянутостью и даже некото­рой щеголеватостью, отличающей людей, которым строевая подготовка еще не вошла в плоть и кровь и которые все время помнят о том, что они должны вести себя по-строевому.

Мы поговорили с ним. Потом Букин о чем-то по­шептался в углу с Ереминым и ушел. А Еремин пос­ле его ухода стал жаловаться мне, что Шабунин хочет забрать у него этого Букина.

— А Букин наш,— говорил он,— зачем его отда­вать?

Из дальнейшего разговора выяснилось, что артил­лерийский полк был, если можно так выразиться, старожилом этих мест. У него было все своё. Своя типография, своя газета, свой поэт, свой фотограф, свой клуб и даже свое подсобное хозяйство — коро­ва и поросята. Теперь на полуострове шла титаниче­ская борьба: Еремин делал отчаянные попытки удер­жать все полковое имущество в своих полковых ру­ках, а Шабунин стремился к тому, чтобы кое-что из артиллерийских богатств перешло в общее владение.

С этой точки зрения, в частности, рассматривал­ся и Букин. Еремин говорил о нем, что это "наш артиллерийский поэт", а Шабунин хотел дать ему звание политрука и забрать к себе в политотдел.

А шептались Букин с Ереминым, оказывается, по­тому, что у них возникла идея собрать в редакции полковой газеты начинающих поэтов Рыбачьего и Среднего полуострова, из которых Букин был са­мым уже маститым. Я, конечно, согласился, и Ере­мин немедленно посадил телефониста вызывать с разных точек обоих полуостровов артиллеристов, причастных к поэзии.

Мы заночевали в блиндаже, а перед сном Ере­мин еще долго ворочался и сокрушался, что я не был у них здесь раньше. Какой у них тут клуб был! Его теперь бомбами разбило в щепки. Как там все оборудовано было! Какой зал на три­ста мест!

Командир полка майор Рыклис, которого мы жда­ли, так и не вернулся ночевать с наблюдательного пункта, а начальник штаба капитан Тюрин пришел глубокой ночью и улегся на свою высокую с двумя перинами кровать, про которую Еремин насмешливо говорил, что хотя дом у Тюрина начисто разбомби­ло, но жизненно необходимое для себя он спас: обе перины тут, в блиндаже,