Записки молодого человека - [19]

После ухода Скробова мы перед дорогой, ото­греваясь, посидели еще с полчаса в землянке, и Зельма заставил меня прочитать собравшимся в зем­лянке артиллеристам несколько стихотворений, в том числе и "Жди меня".

Под гору спускались меньше часа. Только внизу, когда уже стемнело и усилился ветер с моря, мы почувствовали, до какой степени продрогли. У меня не попадал зуб на зуб, ноги были чугунные, их жгло холодом, а промерзшее белье коробилось. Но Дмитрий Иванович Еремин вдруг повернулся ко мне и сказал:

— Поросеночек.

— Что поросеночек? — с недоумением спросил я.

— Там у нас будет поросеночек. С корочкой, Как вспомнишь, так вроде и не так уж холодно, верно?

Я невольно рассмеялся и согласился, что верно.

До берега добрались в полной тьме. Долго шли по камням, спотыкаясь и падая, и, наконец, свистом и криками вызвали лодку. Меньше чем через час пос­ле этого мы были снова на Среднем полуострове, в землянке Еремина. И на столе там действительно стоял поросенок с корочкой. Мне даже на минуту показалось, что у меня перестал болеть зуб.

Перебираемся к пограничникам

На следующий день мы с Зельмой с утра пере­брались от Еремина к пограничникам. Штаб пограничников размещался внизу, у самого моря. Здесь был наносный грунт, мягче, чем по­всюду на полуострове, и пограничники зарылись в землю. Они еще накануне отправили на передний край, на перешеек, большую разведывательную пар­тию, и сегодня ночью она должна была проходить через наши позиции в тыл к немцам.

В штабе отряда мы познакомились с комиссаром отряда Филатовым и с командиром майором Калениковым. И раньше и позже мне редко приходилось встречать людей, похожих на этого своеобычного человека. Очень большой, грузный, уже немолодой, лет сорока пяти с виду, седеющий человек с боль­шими руками, с большим и широким загорелым ли­цом. Обычно он мало передвигался и сидел на одном месте, у себя за рабочим столом.

Он был очень гостеприимен, но совсем по-особому. На столе у него всегда лежало несколько пачек папирос, на полке стояла бутыль со спиртом. И не­возможно было отказаться закурить или выпить, так настойчиво, с таким добродушием и хлебосольством он угощал. Разливал спирт он сам своей хозяйской рукой по кружкам, а себе ставил самую большую, синюю эмалированную. Но когда потом начинали чо­каться, выяснялось, что майор чокается молоком, потому что сам ничего другого не пьет. Да вдоба­вок и не курит.

Это был веселый человек, хороший рассказчик и обаятельный собеседник за столом. Всегда ровный — и во время дружеских бесед, и во время служебных разговоров с подчиненными, и, как мне говорили, во время боевых операций,— он со своим твердым спокойствием, сердечностью и какой-то особенной хозяйственной неторопливостью был любимцем все­го отряда. Должно быть, такой характер, как у него, сложился на заставах, где он прослужил чуть ли не двадцать лет подряд, на польской и румын­ской границе, а потом здесь, на Крайнем Севере. Жизнь в замкнутом кругу маленького гарнизона с постоянными поимками нарушителей, с повседневной напряженной, нервной работой — наверно, именно она сделала его таким спокойным, неторопливым, казалось, ко всему привыкшим и ничему не удивля­ющимся. А уж веселый нрав, видно, был дан ему от природы.

Только уже уезжая, я случайно узнал от комис­сара отряда, что у майора Каленикова в начале войны на Украине погибла семья. Но он сам нико­гда ни одним словом ни в одном разговоре не об­молвился об этом.

У пограничников мы с Зельмой провели два или три дня. В смысле военном никаких примечатель­ных событий по соседству с нами за эти дни не происходило. Кроме одной сильной бомбежки, кото­рая, к несчастью, пришлась как раз на то время, когда на пристани разгружали привезенные ночью продукты. Во время нее было убито и ранено около двадцати человек. Бомбы ложились совсем рядом с землянками пограничников. Две из них — к сча­стью, в это время пустых — развалились от прямых попаданий.

Землянка, в которой мы жили, ходила ходуном, из-под бревен сыпалась земля. Все это продолжа­лось минут двадцать, а потом в отряде снова по­шла привычная жизнь.

Мы ожидали возвращения ушедших в тыл к нем­цам партий. Но в первые же сутки ночью произо­шло событие, немножко отвлекшее меня от этого ожидания.

К Рыбачьему полуострову пристала лодка, на ко­торой приплыли из Норвегии двое норвежских пар­тизан. Их переправили к пограничникам. Мне захоте­лось поговорить с ними, и я попросил об этом Каленикова.

Сначала в землянку пришел только один из двух. Это был, как тут называют, "русский норвежец", молодой парень, лет двадцати шести. Его родным языком был норвежский, но так же, как его отец и дед, он жил в России, на Вайде-Губе, на крайней северо-западной оконечности Рыбачьего. Он служил у нас на флоте и был переправлен в Норвегию вме­сте с небольшой группой в пять-шесть человек на­ших морских разведчиков. О том, что произошло с ним за последние две недели, он рассказал мне и Каленикову на довольно хорошем русском языке, хо­тя и с сильным акцентом.

Одна из наших диверсионных групп действовала против немцев между Нарвиком и Киркенесом. Она имела радиостанцию, была связана с норвежскими партизанами и занималась не столько диверсион­ной, сколько разведывательной работой. Три дня назад эта группа вместе с несколькими норвежца­ми — в их числе было двое рыбаков и старый учи­тель, участник обороны Нарвика,— была застигнута немцами в маленьком доме на берегу океана. После короткого рукопашного боя три человека, в их чис­ле командир группы, погибли, а остальные ушли об­ратно в горы. Туда, где у них оставалась рация.