Записки кукловода - [64]

— Шайя, ну сделай же что-нибудь! Выведи ее оттуда!

— Как? Я ее не вижу!

Качнувшись, амеба подается к сцене. Люди вытягивают шеи, стараясь рассмотреть что-то… что? — а черт его знает… что-то ведь там должно быть, наверное — что-то, похожее на праздник. Особенный такой праздник. Не часто в твоем присутствии убивают премьер-министра. Хочется посмотреть… Тонкая цепочка полицейских отчаянно борется, уперев руки в передний ряд, крича и угрожая. Но при чем тут передние? Разве они виноваты? На них давит сзади вся непомерная масса площади. Еще недавно они были так довольны своими местами в первом ряду, вплотную к ограждению! Ради этих мест они пришли сюда прошлым вечером и ночевали в спальных мешках на холодных гранитных плитах. Зато сегодня целый город завидовал им! Это именно их счастливые лица были видны на телевизионных экранах, когда оператор направлял свою камеру в сторону публики. И вот теперь на них давят полицейские спереди, любопытствующая толпа сзади, и убежать просто некуда. Некуда! Они пока еще не испуганы, а, скорее, возмущены — тупым напором стада, бестолковостью полиции, ветром удачи, столь неожиданно поменявшим направление.

— Немедленно прекратите давку! — кричит Шайя. — Немедленно! Это опасно! Просьба к задним рядам немедленно прекратить нажим! Вы раздавите людей!

Его предупреждения отчего-то вызывают сзади веселую залихватскую реакцию. Крепость поддается, ребята! Еще немножко поднажать, и мы там, на лучших местах. Теперь наша очередь сидеть в партере! А ну-ка!..

Полицейские, расцепив руки, теряются в толпе, как тонут. Падают заграждения; запрудив неширокую буферную зону, амеба прижимается к передней стене сцены. Сверху Шайя видит ужас в выпученных глазах людей, ему даже кажется, что он слышит хрип сдавливаемых легких, хруст грудных клеток. Где-то там Ив — хорошо, что в середине, а не здесь…

— Убийцы! — кричит он в микрофон. — Прекратите убивать! Убийцы!

Странно, но похоже, что это простое слово действует на амебу. Хотя что тут такого странного? С простыми организмами и нужно по-простому… грубо и сильно. Шайя с облегчением замечает, как ослабевает давление на первые ряды. Не сразу, но ослабевает. Ведь амеба и не может сразу — уж больно огромна. Задние еще нажимают, до них еще не дошло. Ничего, еще две-три минуты, и люди внизу окажутся вне опасности… они и сейчас уже дышат почти свободно. Он тоже вздыхает с облегчением, и тут где-то с краю, близко от сцены, раздается первый взрыв.

Шайя сначала обнаруживает, что он лежит, придавленный к полу обломком плаката, а потом уже осознает, что взорвалась бомба. В ушах звенит. Он сдвигает с себя фанерное лицо покойного премьера с мудро прищуренным глазом и поднимается на ноги, зачем-то отряхивая брюки. Над площадью стоит вой. Ближняя к сцене масса, как обезумевший табун, отчаянно рвется в противоположном направлении, подальше от дымящегося кровью эпицентра взрыва. И это было бы еще не так страшно, если бы с дальнего конца не нажимали по инерции веселые претенденты на кресла в партере. Две этих волны сталкиваются где-то посередине, в ядре гигантской воющей амебы. Сталкиваются, выплескивая вверх предсмертные вопли раздавливаемых людей. В лучах уцелевших прожекторов видна ужасная мясорубка, зев которой разверзся в самом центре площади. Люди вдавливаются туда, внутрь, и исчезают под ногами других, обреченных исчезнуть в следующее мгновение.

— Остановитесь… — шепчет Шайя. — Что вы делаете?..

У него уже нет микрофона, чтобы сказать это громко, да и кто бы стал его слушать? Это самоубийственную амебную воронку может остановить только чудо.

— Чудес не бывает. Они неуправляемы. Теперь их может остановить только усталость. Когда у них уже не останется сил давить друг друга…

Но тут на дальних углах площади почти одновременно гремят два новых взрыва, и это парадоксальным образом меняет направление паники с центростремительного на центробежное. Люди начинают разбегаться по прилегающим к площади улицам. Амеба рассасывается на глазах, оставляя после себя десятки… сотни мертвых тел — как море оставляет мусор во время отлива. В самой середине площади громоздится большая неподвижная груда.

Ив… что с Ив? Может быть, она уже дома? Шайя достает телефон… связи нету.

Все связи оборваны, включая телефонную.

— Эй, где Ив? Ты видишь ее?

— Нет.

Я действительно не вижу ее, и потому схожу с ума от беспокойства. Объяснение этому может быть только одно: она все еще находится в гуще статистов, она часть бегущей панической толпы, капля одного из ручьев, бурлящих в близлежащих переулках. Или… Нет, об этом мне не хочется даже думать.

— Я бегу домой. Подожду ее там.

Что он еще может сделать, кроме этого? Оставаться на площади нет никакого смысла. Здесь тоска, беспомощность, страх. Нужно двигаться, двигаться любой ценой. Хотя, и движение навряд ли поможет. Тоска сидит внутри, в Шайиной груди, где-то между легкими, сидит, подобная злобному пухлому гному и давит на сердце мягкими подушками ладоней. Шайя смотрит на собственную ладонь — она вся в крови. Порезался? Нет, царапины не видно. А… вот оно что… кровь на лбу, течет с головы. Видимо, от упавшего портрета. Лоб в лоб, как бараны. Фанерный лоб мертвого Амнона Брука, как и положено, оказался крепче. А в остальном… Шайя ощупывает себя… несколько ушибов… ребра… ничего страшного. Впрочем, ребра могут болеть и изнутри, от того же, что и сердце. От злобного, пухлого, пухнущего гнома, сидяшего между легкими.