Записки кукловода - [65]

Он спускается вниз навстречу сиренам амбулансов. Стоянка под сценой пуста. Акиву уже куда-то увезли; на том месте, где он лежал, поблескивает в полумраке лужица крови. Случайных людей на площади уже совсем немного. Только мертвые, раненые — те, что не смогли убежать, полиция и парамедики. Даже непременных зевак не видно. Шайя отстраняет бросившегося к нему санитара в зеленом комбинезоне:

— Нет-нет, я в порядке… простая ссадина… помогайте лучше вот им.

Парамедик оборачивается на груду тел посреди площади, безнадежно качает головой:

— Этим уже не поможешь. За ними спецбригада приедет. Разбирать…

Тротуар на боковой улице хрустит стеклом лопнувших окон. Спецбригада… специальные люди — из тех, кто в состоянии «разбирать» кучу человеческого лома и сохранить при этом рассудок. Специальный рассудок.

— Наверное, они просто видят все иначе, примерно так же, как ты: как свалку сломанных манекенов.

Бело-розовые кости, торчащие из открытых переломов, так похожи на пластик…

— Ведь ты видишь все именно так, правда? Как ты их называешь? — Статистами?.. Груда сломанных статистов.

— Шайя, давай без истерик, ладно?

— Давай… Наберем новых и дело с концом.

Что меня всегда поражает в куклах, помимо самостоятельности, так это их бессовестная способность валить на других ответственность за собственные пакости. Они делают это абсолютно искренне, с полной уверенностью в своей правоте. Взять хоть этого наглеца Шайю — отнюдь не самую глупую марионетку. Можно подумать, что сам он не зевает, когда в новостях сообщают об утонувшем пароме с тремя сотнями пассажиров. Разве ему не наплевать на тех неизвестных утопленников? Конечно, наплевать. Ведь они безымянные. Для того, чтобы вылезти из берлоги своего равнодушия, он должен по меньшей мере дать им имена, переселить в мир слов и тогда уже жалеть, рыдать над их горькой судьбой и проклинать сами понимаете кого. Потому что без имени они остаются для него статистами, пустым, ничего не значащим числом. Для него, а не для меня. Утонули триста пассажиров. Ну так утонули. Продавайте новые билеты и дело с концом…

Я мог бы сейчас сказать ему это и еще много чего. Например, что людей сегодня на площадь собирал отнюдь не я, а он, Шайя Бен-Амоц, собственной персоной. Он даже вел его, этот злополучный митинг. Почему же в итоге наглец обвиняет меня, когда кругом виноват он сам? Почему? Я мог бы напомнить ему и о том, что, если бы он вел себя с Ив иначе, то она не оказалась бы здесь, в самом очаге катастрофы, и нам обоим не пришлось бы сейчас ковылять по этой хрустящей стеклом улице, умирая от тоскливых предчувствий. Но я не скажу, не напомню. И не столько оттого, что это было бы жестоко в такой момент. На самом деле я просто боюсь, что он психанет, выкинет какой-нибудь фортель и исчезнет, оставив меня одного. Я боюсь оставаться наедине со своей тревогой.

* * *

Свернув в переулок, Шайя делает глубокий вдох и останавливается. Узенький тротуар лежит перед ним, полный длинных отбликов уличных фонарей. Звонкие, отполированные подошвами каменные плиты в бархатной упаковке мха. Когда-то они звучали одинаково, ровно уложенные на хорошо утрамбованный песок. Но потом время, поиграв на них в классики, как беспечная девчонка с косичками, напрыгало каждой плите свою, отдельную судьбу. Под этой образовалась вымоина, под той устроили гнездо рыжие муравьи, а вот сюда еженедельно обрушивает тяжеленный баллон небритый газовщик в комбинезоне… Так что теперь у каждой плиты свой звук. Не тротуар, а настоящий ксилофон.

Неудивительно, что Ив издалека узнает о его приходе. Всего несколько раз, в самом начале, Шайе удавалось подобраться к ней неслышно, так, чтобы поймать редкое, а потому особенно ценное выражение отрешенной задумчивости, тонкий склоненный профиль, легкое шевеление губ, взгляд, устремленный в никуда, как длинный канат, тянущий вверх по течению реки баржу, полную неведомым прошлым. Но потом Ив уже не позволяла застигнуть себя врасплох. Отчасти, Шайя виноват в этом сам. Он терпеть не мог, когда заставал ее, слушающей его радиопередачу или смотрящей его телевизионные поделки.

— Не волнуйся, — смущенно оправдывалась Ив. — Я вовсе не вникаю в смысл. Просто слушаю звук голоса и думаю о чем-нибудь своем. Будто ты здесь в соседней комнате и говоришь с кем-то по телефону.

Но он продолжал сердиться, дурак, и она соответственно настроила свой слух так, чтобы успеть выключить радио или перескочить на другой канал еще до того, как Шайя откроет дверь парадного. Ну и ладно, ничего страшного: пусть выключает, пусть слушает, пусть делает все, что взбредет в ее рыжую голову… лишь бы только она оказалась сейчас дома, лишь бы оказалась…

Отсюда еще не видно окна. Шайя идет медленно, твердо ставя каблуки на музыкальные плиты тротуара, так, чтобы она с гарантией знала, что он здесь, что он приближается к дому, к их дому. Чтобы услышала, где бы она не находилась в эту минуту. Он даже ловит себя на наивной надежде, что этот звук сам по себе способен притянуть ее сюда, волшебным образом переместить прямо в квартиру, поставить перед входной дверью — так, чтобы, открыв замок своим ключом, он сразу увидел ее, стоящую с прижатой к горлу рукой, как диковинный инопланетный цветок на тонком стебле. Но зачем думать, что ее там нет? Вот сейчас он сделает еще несколько шагов, и в просвете между деревьями станет видно их освещенное окно. Освещенное окно. Шайя шепчет эти два слова, как заклинание.