Записки доктора (1926 – 1929) - [46]

Эта забота, переходящая в страстную любовь к своему краю, сказалась на всем обиходе, на всей траектории жизненной К. Ал-ча. Даже политические его выступления связаны были с годами подъема родной ему крестьянской стихии. В 1905 г. он сидел в рыбинской тюрьме вместе с отцом[109] по делу Крестьянского союза[110]; колхозы 1930 г. снова (через четверть века) посадили его в ту же рыбинскую тюрьму. К сожалению, на этот раз слияние с родимой, близкой Константину Александровичу крестьянскою стихией не кончилось так благополучно. Он ведь никак всё не допускал, что его могут тронуть. Занятый своим делом, погруженный в заботы о своих малых больных, он просто не замечал ничего окружающего и грозящего ему новыми бедами. Арест и разлука с любимой семьей очень расстроили его духовную бодрость. В рыбинской тюрьме он тяжело переболел вследствие ожога и падения во время быстрого банного мытья.

У меня сохранилось несколько писем его из ссылки, которой он подвергся после окончания следствия. Они все чрезвычайно ярко рисуют состояние его духа и быстрый духовный рост его личности, созревание его самого в смерть после такой […] многополезной и содержательной жизни, какую провел он в своем родном городе, откуда он сам никуда не стремился, а за последнее время усиленно останавливал всех тех, кто хотел бы уехать: «Куда вы, что вы делаете, живите здесь. Не надо бросать свои родные места. Не надо!»

Вот что первым долгом написал он мне в открыточке от 26.IV.1931: «Дорогой мой, милый Ал. Ал.! Уезжая из Рыбинска в далекие края, шлю вам свой братский дружеский привет. Несмотря на тяжесть разлуки с семьёю, близкими, с родиной, духом не падаю, верю, что всё печальное когда-нибудь минует… После своей тяжелой болезни я еще более окреп в своей всегдашней мысли, что несчастья наши, а также и болезни имеют глубокий оздоровительный для души нашей смысл…»

Прочтешь вот такие его строки и чувствуешь, что яблоко от яблоньки недалеко падает, что мы с ним дети своих отцов, унаследовавшие в своем мировоззрении религиозную веру своих отцов, что мы – органически, кровно были связаны со своим краем, где из века в век жили наши отцы, деды и прадеды, что мы простые русские люди, что изучение края, краеведение лежит у нас в подсознании, что оно внутренне сродно нам, достояние нашего духа, и ничем его не выбьешь из нашего сердца.

Следующая странническая открытка (от 3.VI) была получена мною из Алма-Аты, первого города изгнания: она была полна бодрости и духовной силы: «После долгих мытарств добрался до г. Алма-Аты, где и живу сейчас, служа в амбулатории Турксиба. Духом не падаю. Думаю, что приживусь и здесь. Город мне нравится расположением на склоне горной цепи, обилием садов и массой зелени. (А зеленое царство, не уставал повторять К. Ал-ч, всегда спасало его в тяжкие минуты от уныния и упадка бодрости, берегло его и восстанавливало иссякшие силы). Конечно, не могу забыть своего родного края – лучше его для меня уже ничего не существует. Подвигшееся сердце мое как будто успокаивается».

Успокоение пришло ненадолго. К. Ал-ча переводят из цветущего города, с яблочного раздолья, от жары, которую он так любил, от солнца и цветов в унылый Акмолинск, откуда уже идут очень грустные письма, хотя он и там находит любящую пару, Филемона и Бавкиду[111], которая дает ему приют как родному и близкому человеку.

Здесь К. Ал-ч снова работает в качестве искусного и опытного врача, в то же время занимаясь собиранием семян для своего акклиматизационного садика в Ливановке. Но здесь природа унылее, беднее, мысли К. А. тревожнее и тоскливее. К тому же его вскоре вновь переводят в Караганду и назначают заведующим заразной больницей для ссыльных. Здесь его и настигла та неизлечимая болезнь, которая навсегда лишила нас радости слышать его голос, делиться с ним своими мыслями, богатеть от него богатством его восприимчивой нежной души, зревшей если не в святость, то в редкую красоту человеческого сознания и служения правде Божьей и самому Творцу мира Богу-отцу, Сыну и Святому Духу – единосущной и животворящей Троице.

Что эти мои слова не являются преувеличением, а есть результат глубокого раздумья моего о судьбе К. Ал-ча и той работе Господней, что он выполнил здесь, на земле, на Ниве Господней в Саду Божием, как его неутомимый работник, трудившийся в меру данных ему от Бога талантов, что всё так и есть, как я говорю здесь, следует хотя бы из изумительных искренних высказываний его в последнем письме ко мне из Акмолинска (от 4.Х.31 года). Жалею, что нет у меня ни времени, ни места здесь, чтобы привести полностью это письмо, настолько оно всё пронизано одним высоким настроением покорности воле Божьей о себе, послушанием во имя Божие страдному пути своей жизни, той самой via dolorosa[112], тому узкому и кремнистому пути, которым должны идти все праведники на этой земле.

«Мой дорогой, милый из милых Ал. Ал-ч! Ваше письмецо получил, читал и перечитывал и видел вас, как наяву. Как всё-таки чудесно, что можно слышать голос человека из такого далекого далека и не нужно большого усилия, чтобы ясно представить себе живой его образ.