Записки доктора (1926 – 1929) - [47]

С горных высот перебрался я в совсем иной край: плоская, безжизненная равнина, плоское и какое-то тусклое небо… Животных здесь, пожалуй, больше, чем людей, и население не столько ходит, сколько ездит, точнее скачет. Комната моя маленькая, потолок низкий – рукой достать. Беленькая зато, уютная и теплая. Хозяева – старик со старухою, такие славные, ласковые и добрые. И больше никого. Оттого тихо у меня, очень тихо. С утра и до вечера всё в делах. Возвращаюсь уже с темнотой. Сижу долго, до часу и больше. Читаю, люблю писать письма, особенно Галочке, и тоже думаю, думаю».

Описав затем свои прогулки за город, сборы растений и цветов, которые он засушивал потом и посылал своей милой доченьке, К. Ал-ч возвращается к тому своему мироощущению, которое составляет особенность его натуры:

«И так хорошо здесь думается и вспоминается. На людях я чувствую себя более одиноким, чем здесь, наедине с самим собой. Может быть, хорошо, что здесь я совершенно один. Нет никого из родных краев. А может быть, и не так это хорошо – не могу решить. Скорее хорошо это, потому что в обыденной жизни мы так отвыкли быть одинокими, что когда это одиночество является вынужденным, воспринимаем его как несчастье и страдание. А может быть, от времени до времени пожить в полном одиночестве не только не плохо, а необходимо. На вечном миру, на людях некогда посмотреть на себя и в себя, и чем ближе люди, чем роднее, тем меньше возможность оторваться от них. И так проходит вся жизнь – она, может быть, и приятна, и покойна, и со стороны кажется полной счастья и радости. И тем тяжелее, скорбнее момент вечной разлуки – и для того, кто уходит, и для тех, кто остается. О смерти боятся думать, не хотят верить, что она может явиться нежданно-негаданно. Для всех она нежеланная, страшная гостья… И если бы не тяжкие болезни и не менее тяжкие другие горести жизни – смерть была бы вечным пугалом, исключающим возможность даже и маленькой радости для человека, от его рождения и до положенного ему предела.

Готовиться к смерти – это не значит плакать о жизни, гнать от себя все радости жизни. Уйти в далекое плавание – ведь это тоже радость, тем большая, чем дальше, неизвестнее и таинственнее новое море для нового пловца. Но это радость только для тех, кто поработал над собой, уже стал лицом к лицу с опасностями и на неудачах выучился без страха в любой момент отплыть в далекие края.

В одиночестве, во время тяжких болезней (а они тоже делают человеческую душу) обо всём этом так хорошо думается, да и по-новому смотришь и на себя, и на тех, с кем живешь, и на всё, что обнимает нас всех. Состояние беспомощности, оторванности от всего, что и было таким близким и дорогим, приближает нас к такому состоянию духовной нищеты, когда уже нет в душе ничего, что мешало бы почувствовать, что нет иного пути спокойно-мудро жить и окончить свою жизнь, кроме чистой и глубокой веры в Нашего Небесного Отца. Да будет воля Его и на земле могила, но, вообще говоря, могилы нет. Есть великий Божий мир, полный глубоких и чудесных тайн, а мы пока только дети малые, неразумные. Но родились, чтобы расти и расти для того, чтобы созреть. И дай Бог всем нам подольше жить, чтобы лучше и ценнее был наш плод».

Нельзя лучше утешить нас всех, кто любил К. А. и горевал, видя, как он одиночествует в своем тяжелом молчании чуть не 12 лет, чем это сделал своими словами К. А. в своем письме. Он вот давно уже пришел к своему Небесному Отцу, полюбил свою долю, постиг сознательность и необходимость страданья и мук на земле, сумел дать смысл всем нашим несчастьям. Мы зреем, мы наполняемся совершенством и силой. Горе и опасность нас умудряют и приближают к Богу.

И я помню, как озарили меня искренние слова Гали, любимой его доченьки, сказанные мне в одну из таких, к сожалению, очень редких наших встреч за последнее время: «Пусть стал хоть и такой, а всё же пусть подольше живет с нами!» Желание ее исполнилось. Он жил долго между нами и с нами, заставляя нас порой мучительно работать над самим собою, бередя нашу совесть, зовя нас к духовному подвигу. Мы плохо понимали его. Даже накануне дня его смерти я не понял его прощального поцелуя: решил, что ему легче, утешал Надежду Вас-ну.

Может быть, это было подлинное прощание перед отплытием в далекие края. На другой день, 17 ноября, он умер, ушел к своему Небесному Отцу. Город Рыбинск лишился своего праведника, и нам, оставшимся осиротелым, стало страшнее жить на свете. Но у нас осталась светлая память о нем, и этой светлой памяти пусть послужат и эти скорбные мои строки!

5 марта 1943 года.