Записки агента Разведупра - [10]

Она сошлась с одним офицером-спецом, пожила с ним месяц и предала Лацису. Выпросила у командира разрешение застрелить его и, получив пропуск в подвал, где совершались казни, пришла на час раньше. Ждать его. Гибсон предала дядю, мужа старшей сестры и тетку. Она жила в каком-то кровавом тумане — морфий, кокаин и опий отпускались ей по ордерам ВЧК в неограниченном количестве. Нравственно она уже погибла, но тело еще служило приманкой любящих сильные ощущения сановников Москвы. В числе ее поклонников были, как она говорила, Вигдор Копп из Наркоминдела, садист доктор Кедров, жестокий палач Менжинский и бывший наркомюст Стучка. Потом пошли рангом ниже, вроде Бобрищева или Лифшица. Она заманила из Польши, путем переписки, в Россию дальнего родственника, бывшего морского офицера, и, когда его расстреляли, получила вознаграждение в виде заграничной поездки — в Берлин. Но и там она предавалась кутежу в ночных локалах и шикарных притонах. Вернулась обратно с громадным багажом дорогих туалетов и шляп. Снова взялась за работу. Погибший она человек, и недалек тот час, как ее по ордеру ВЧК сдадут коменданту для расстрела.

Она не первая и не последняя из бесчисленной плеяды «совагентш», нашедших последний приют в яме Ваганьковского кладбища.

Она умолкла. Опустила голову на грудь и сжала руками виски.

Воцарилось жуткое молчание. Перед моим взором предстала картина последней встречи с Гибсон.

Леденело сердце при мысли, что и я стал косвенным участником беспримерных в истории человечества убийств…

— Скажите мне откровенно: вы будете работать «им»? — обратилась ко мне как-то «жена».

— Понятно, иного выбора нет, — ответил я.

— О, как это ужасно! И зачем я поехала с вами? — сорвалось с уст Залькевич.

— Разве вы могли не ехать? — спросил я.

— Да, могла избрать иной путь или уйти в какой-нибудь наркомат работать. Но я надеялась, что вы поймете меня и бросите шпионаж. Вы же начинающий и вам легче уйти от «них». Хотя у них щупальцы всюду. Несколько месяцев тому назад из Гамбурга привезли в Москву резидента, не пожелавшего добровольно прибыть. Расстреляли вместе с женой и ребенком. Да, вы правы. Надо искать для ленинской банды жертвы, надо давать работу тысячной армии палачей, надо поддерживать революционный дух масс за счет казнимых «контрреволюционеров». Надо! И тот, кто продал уже свою душу ВЧК, — слуга Сатаны, — горестно произнесла Залькевич и, встав, шатаясь направилась к столу.

Взяла папиросу и нервно закурила.

Прошлась по комнате взад и вперед.

— Я не выдержу долго… Там — еще иное дело. Там я и сама не знала, кто шпион, кто нет, но тут? Я не в силах. И если вам жаль человеческой, пусть подлой, души, не требуйте от меня работы, — сказала она, подходя ко мне, моляще глядя увлажненными глазами на меня.

— Хорошо. Я лично ничего от вас не требую. Но как они?

— Я буду лгать им, но работать не могу. Не могу… Я боюсь… Мне страшно. Поймите, мне страшно: я шпионка — в среде людей, презирающих это гнусное ремесло. Не выдавайте меня Розенталю. Храните от них мои слова. Умоляю вас. Если хотите, я достану для вас несметное количество бриллиантов, денег и ценностей. Мне верят, и у них есть, что дать мне… Не бойтесь, я не предам вас, если суждено нам быть разоблаченными — разделю вашу участь… Я охотно помогу вам в вашей роли…

Залькевич неожиданно оборвала слово и тихо подошла к двери, ведущей в кухню.

Приложила ухо к двери и кивнула мне головой.

Я подошел на носках.

За нами подслушивала Сайма. Хорошо, что мы говорили вполголоса. Заскрипели половицы, и Сайма, очевидно, вернулась к плите, так как загремела посуда.

— И тут мы не люди, как видите, — произнесла Залькевич, — и тут мы рабы всесильной Чеки.

V

Утром, после завтрака, я позвал к себе в комнату Сайму и сказал ей:

— Сайма, кто приказал вам подслушивать за дверью?

— Я не подслушиваю, что вы, барин! — испуганно отреклась девушка, покраснев до ушей.

— Не врите мне. Я вчера уличил вас. Лучше скажите, кто такой дурак, что принуждает партийку лгать, — сказал я, пристально глядя на Сайму.

— Да, да… это нечестно. Меня научил этому тот большеголовый, обещавший три тысячи жалованья, — созналась Сайма.

— Вот видите, как некрасиво, я такой же коммунист, как и вы, а вы стоите за дверью и слушаете. Не он платит вам жалованье, а партия. Поняли?

— Партия? — переспросила испуганно фанатичка прислуга, и в ее молочного цвета глазах отразился искренний страх. — Я больше не буду, но вы ему не говорите, — произнесла Сайма возмущенно и опустила голову.

— Я буду платить вам пять тысяч марок, но будьте всегда по отношению к нам порядочной, — сказал я Сайме, умышленно увеличив ее содержание.

— Пять тысяч марок! — воскликнула коммунистка, обольщенная крупной суммой денег.

«Сила денег превыше ленинских учений», — подумал я, глядя на засиявшее лицо прислуги.

— Да, — ответила Сайма и быстро побежала на кухню.

Трамвай из Мункнеса примчал меня к Народному театру.

Я прошелся по Эспланадной — спокойно, странно уверенный в своей безопасности.

Только меня смущали стоявшие на постах молодцеватые полисмены.

Зашел в кафе Фацер. Народу тьма. И никого из знакомых. Выпил чашку кофе и вышел. Проходя мимо памятника Рунеберга, я встретил старого знакомого — антиквара Ауэра. Хотел остановить его, да побоялся чего-то. Остановился около книжного магазина и стал рассматривать книги на финском языке. Смотрю — «Дети красного солнца» напечатано на одной обложке, а наверху имя автора. Имя как раз того писателя, которого Розенталь велел включить в список и выяснить, состоит ли он в политической полиции и преподает ли финский язык «полубелому» эксперту. Зашел в магазин и купил этот роман.