Западный край. Рассказы. Сказки - [14]
Людям не на что было покупать, и они несли к Цину дары леса, хотя за целый костяк тигра или обезьяны он давал одну-единственную чашечку соли. Но куда денешься? Ведь на своем веку они не видели других торговцев, кроме богатого купца Цина.
Сам Цин возлежал в доме начальника уезда и весь день курил опиум. Случалось, ближе к вечеру он выходил в одну из лавок, где торговали его сородичи. Но торговаться он брался только с пригожими девицами. Перед хорошенькой девушкой он раскладывал лучшие товары и тут же предлагал ей задаром моток красных ниток. Дело простое — приняла подарок, значит, ступай за купцом, выпей с ним чарку водки.
Девушки боялись этого пуще смерти. Ведь сделать такое — все равно что испить брачную чашу — залог соединения жениха и невесты.
Деревенские девушки, спустившиеся с гор на ярмарку, страшились приблизиться к Цину. И хоть был Цин необыкновенно сладкоречив, хоть и сулил он на выбор самые сверкающие и шелковистые нити, хоть был он сам белолиц и дороден, с полным ртом золотых зубов — истинно богатый человек! — все же редко какая молодка из племени нянг[14], тхай или лы, чиновничья наложница или солдатка, поднявшаяся в горы из Иенбая[15], решалась удалиться с купцом Цином и выпить с ним по чарке.
Больше всего в ярмарочной толпе было зевак да голодранцев, тех, кто отродясь не пробовал соли, но немало сошлось и таких, кто скопом, в складчину приценивались к соли, а кое-кто искал лемехи подешевле.
Соль, привезенную купцом Цином, продавали в конце рядов. Днем и ночью вокруг соляной лавки толпились люди, а уж в лавку набивались плотно, как камни в кладке. Крики, брань, слезные вопли оглашали окрестности, и трех дней не проходило, чтобы какого-нибудь бедолагу, сунувшегося за солью, не придавили в толкучке насмерть. Мертвое тело просто-напросто оттаскивали в сторонку.
Многие старики, явившись на ярмарку, ни на что не глядели и ничего покупать не собирались. Они располагались под открытым небом и до одурения накуривались опиума, а дряхлые жены их, усевшись рядом, прикрывали их от солнца зонтами.
Бродили по торжищу молодчики с испитыми, усталыми лицами и остановившимся взглядом, бродили бесцельно, словно не зная, куда себя деть, но держались поближе к питейным заведениям. Время от времени кто-нибудь из них торопливо выпивал чарку, за ней — вторую и тут же принимался орать до хрипоты, что ему еще не наливали. Опрокинув третью, он тотчас валился наземь и засыпал.
Пьяные валялись повсюду. Жены, покорные и молчаливые, заслоняли зонтами своих непутевых мужей, а те в хмельном бреду бессмысленно размахивали руками — наверно, им казалось, что они тянутся за чашкой с солью… Едва протрезвится такой пьяница, жена спешит купить чашку крутого мясного отвара и, заправив его кукурузной мукой, подает мужу. И только тогда она позволит замешать и себе горсть кукурузной муки и разделить с мужем трапезу.
Всякого наглядишься на ярмарке в Финша: и горького, и смешного. А уж многолюдье какое!
Парни и девушки держатся в сторонке от толпы, прогуливаются себе вольно и беспечно. Тревоги и горести житейские им еще неведомы, они не замечают ни мужчин, упившихся сивухой от безнадежности и отчаяния, ни женщин, что, подобно камням, неподвижно застыли возле них, безропотные и терпеливые. Нет, молодость свободна и весела, не замечает она чужого горя.
Празднично разряженные, стоят рядком девицы, прислонившись к каменистым уступам, а перед ними раскрасневшиеся от выпивки парни с кхенами в руках выводят «веселый наигрыш». Вот один пустился в пляс по широкому кругу — этот танец называется «гуляние». Вот другой скачет взад-вперед на одной ноге, отплясывая «клубок ниток». Голоса кхенов, то отрывистые, то певучие, звучат все громче. Девушки, расправляя концы розовых головных повязок, с улыбками провожают взглядом парней, умудрившихся в наигрыше и танце показать все три колена «весеннего праздника», а парни рады стараться — все в поту, они продолжают раскачиваться, стуча пятками и подбрасывая обе ноги… Кому не по сердцу такие искусники?..
Но вдруг у входа на торжище возникает какая-то суматоха. Слышатся крики, брань, отчаянные вопли. Несколько женщин зао[16] в испуге схватили свои мешки и побежали прочь. «Бандиты! Бандиты напали!..»
Но бандитов не было и в помине. Это солдаты, ведя в поводу лошадей уездного начальника, пришли собирать налог. Десяток коней с огромными — пока еще пустыми — вьюками врезались в толпу. Стиснутые в толчее люди завыли, закричали, принялись браниться. Ничего не понять: то ли народ поносит солдат, то ли вояки честят толпу…
Солдаты не стеснялись. Кто продавал кукурузные початки, у того брали кукурузу. С десяти лангов[17] опиума взимался один. У людей лы, торговавших кошелями, отбирали один кошель из трех. Размотав куски полотна, сотканного в деревнях тхай, отрезали от каждой штуки по два шаи[18]. Старику из племени хани, торговавшему сплетенными из лиан скамейками, пришлось отдать две скамейки. Старухи из племени зао, оробев, сами преподнесли солдатам два свертка дрожжей. С тех, кто торговал овощами, взяли по две вязки капусты и по дюжине-другой пучков лука… Хватали, тащили, заталкивали в тюки. И конечно, себя не забывали. Жрали, пили, брали повсюду, куда могли дотянуться — своя рука владыка.
