Западноевропейский сонет XIII-XVII веков - [31]

Нейтралитет, терпение, призывы,

Надежда, вера, — словом, — доброта

С невинностью, прекрасные порывы

И — скажем так — святая простота

(Чтоб не были истолкованья кривы).

Когда б позволить мне могли вы,

Я все ж сказал бы: поздно или рано

К святым причтут и папу Адриана.[69]

На болезнь папы Климента в 1529 г.

Поесть — у папы нет иного дела.

Поспать — у папы нет иной заботы:

Возможно дать такие лишь отчеты

Любому, кто о папе спросит смело.

Хороший взгляд, хороший вид и тело,

Язык хорош и качество мокроты.

Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты, —

Но рать врачей сжить папу захотела.

И в самом деле честь их пострадает,

Коль он живым уйдет от их атаки,

Раз сказано: конец, он умирает.

И страшные выдумывают враки:

Что в два часа припадок с ним бывает, —

Сегодня нет, а завтра будет паки.

От них подохнут и собаки,

Не то что папа. В общем же, похоже,

Что как-никак его прихлопнут все же.

Сер Чекко и двор [70]

Сер Чекко сам не свой, лишь бросит двор, —

Двор тоже сам не свой без сера Чекко.

Для сера Чекко очень нужен двор,

И очень нужен для двора сер Чекко.

Кто хочет знать, каков таков сер Чекко,

Пускай посмотрит, что за штука двор.

Сер Чекко сам похож на двор,

А двор собой похож на сера Чекко.

И столько лет просуществует двор,

Сколь долго жизнь продлится сера Чекко, —

Сер Чекко то же самое, что двор.

Всяк, по дороге встретив сера Чекко,

Подумает, что повстречал он двор.

В обоих двор, в обоих и сер Чекко.

Бог милуй сера Чекко —

Он при смерти: немилостив стал двор.

Погиб сер Чекко, но погиб и двор.

Умрет он, но с тех пор

Уж тем одним он утешаться сможет,

Что Трифона[71] никто не потревожит.

Торквато Тассо

Герцогу Винченцо Гонзага [72]

Винченцо славный, я томлюсь жестоко,

В тюрьму суровой заточен рукой;

Тупая чернь глумится надо мной,

Беспомощной игрушкой злого рока.

Ах! Ада моего в мгновенье ока

Захлопнулись врата в день брака той,

Которая по матери с тобой

И по отцу — единого истока.

Меж тем давно ли ласковый твой взор

Был обращен ко мне? О, неужели

Нельзя надеяться и на тебя?

В твоей душе все чувства омертвели,

Коль обо мне не помнишь ты, любя.

Бездушный век, позор тебе, позор!

* * *

В Любви, в Надежде мнился мне залог

Все более счастливого удела;

Весна прошла, надежда оскудела —

И невозможен новых сил приток.

И тайный пламень сердца не помог,

Все кончено, и не поправить дела:

В отчаянье, не знающем предела,

Мечтаю смерти преступить порог.

О Смерть, что приобщаешь нас покою,

Я дерево с опавшею листвой,

Которое не оросить слезою.

Приди же на призыв плачевный мой,

Приди — и сострадательной рукою

Глаза мои усталые закрой.

* * *

Порой мадонна жемчуг и рубины

Дарует мне в улыбке неземной

И, слух склоняя, внемлет ропот мой, —

И ей к лицу подобье скорбной мины.

Но, зная горя моего причины,

Она не знает жалости живой

К стихам печальным, сколько я ни пой,

К певцу, что счастья рисовал картины.

Безжалостен огонь прекрасных глаз, —

Жестокость состраданьем притворилась,

Чтоб страсть в душе наивной не прошла.

Не обольщайтесь, сердца зеркала:

Нам истина давным-давно открылась.

Но разве это отрезвило нас?

* * *

Ее руки, едва от страха жив,

Коснулся я и тут же стал смущенно

Просить не прогонять меня с балкона

За мой обидный для нее порыв.

Мадонна нежно молвила на это:

«Меня вы оскорбили бесконечно,

Отдернуть руку поспешив тотчас.

По мне, вы поступили бессердечно».

О, сладостность нежданного ответа!

Когда обидчик верно понял вас,

Поверьте — в первый и последний раз

Он вам нанес обиду.

Однако кто не обижает, тот

Отмщенья на себя не навлечет.

* * *

Ровесник солнца, древний бог летучий,

Лежит на всем вокруг твоя печать,

Тебе дано губить и воскрешать,

Верша над миром свой полет могучий.

Со злополучьем и с обидой жгучей

Мое не в силах сердце совладать:

Лишь на тебя осталось уповать, —

Не уповать же без конца на случай.

Приди избавить сердце от тоски,

Забвеньем горькой помоги обиде,

Сановников изобличи во лжи,

И на поверхность правду извлеки

Из глубины, и в неприкрытом виде,

Во всей красе, другому покажи.

К Лукреции, герцогине Урбино

Ты в юности казалась нежной розой,

Что, лепестков лучам не открывая,

За зеленью стыдливо, молодая,

Еще таит мечты любви и слезы.

Иль может, ты (не с миром нашей прозы

Тебя равнять) была зарею рая,

Что, тени гор и поле озаряя,

На небесах полна невинной грезы.

Но для тебя года прошли неслышно,

И молодость в своем уборе пышном

Сравнится ли с твоею красотою?

Так и цветок душистее раскрытый,

И в полдень так лучи с небес разлиты

Роскошнее, чем утренней зарею.

Сравнивая синьору Лауру с лавром, уповает, что когда-нибудь она сжалится над ним [73]

От деревца, что в зной, как и в мороз,

Не расстается с листьями своими,

Взяла ты, донна, сладостное имя;

Как кроной — лавр, горда ты златом кос:

Он молний не страшится в пору гроз,

Ты — стрел Амура: соревнуясь с ними,

Ты сердце мне очами огневыми

Разишь, и нет мне отдыха от слез.

О, долго ль мне преследовать напрасно

Ту, что летит, проворна и легка,

Подобно фессалиянке прекрасной!

Но буду я моленья слать, пока

Тебя в твоей гордыне безучастной

Не остановит слез моих река.

Синьоре Лауре Пинья Джильоли [74]

О Лаура, рожденная средь Муз

И в доме, что они избрали кровом,

Где любомудр-поэт царит над словом

И торжествует тонкий ум и вкус!

Вооружен лишь рифмой, не берусь